Огромная мраморная лохань — бассейном называется — по самой средине обширного каменного помещения. Красотища. По стенам все горшочки, расписанные узорами невиданными, а на медных крюках повсюду клетки с певчими птичками покачиваются. Одна стена — горячая — это большая печка сюда выходит, а возле печки — ну прямо целый базар самых диковинных трубок для табака (без трубки во рту и турка не турка). А еще стоит множество кофейников. Очень турки кофий черный любят. Глянешь в чашку — одна гуща чернющая, а он все тянет и тянет.
У турок бани почище иных российских дворцов — и пол, и стены мраморные. Повсюду турецкие письмена выбиты, и на столбах малахитовых, и на мраморных скамьях. Пол каменный и такой горячий — голой ногой не ступишь, деревянные колодки дают. Не успеешь одежонку скинуть, набегают служители. Один такой здоровенный детина, грудь, руки черным волосом кольцами, как на барашке, заросли, бородища — что усы, а усы — что две бороды вразлет. Зубы белые, глаза словно буркалы с красными белками навыкате — ну, страсть погибельная. Мигом стянул с меня этот банщик и ботинки, и клеш флотский, с головы до ног крепенько так укутал в белую простыню, словно в саван, а на голову чалму накрутил из мягкого банного полотенца. Ну, на ноги, я говорил уже, деревянные колодки. И поцокали по каменному полу вниз, в теплую баню. А там уже новый банщик ждет. Берет, словно вазу хрустальную, и кладет на рогожу вроде китайской циновки, расстеленную прямо на полу. Положено у них отдыхать, привыкать к жаре банной, перед мытьем сил набираться.
Лежит слуга ваш покорный, Адеркин Константин, сын Никанора, минный механик первой статьи крейсера «Адмирал Нахимов», простыней укутанный, на циновке в теплой бане и от приятного тепла и такого ладного запаха, будто в клеверах идешь, меня даже малость сморило и в дремоту кинуло. Но банщик тут как тут. Снова колодки на ноги, под локотки вежливенько поддерживает, а сам толк-толк — в другую баню ведет.
Купол здесь высокий, как в церкви, но сплошь в сквозных прорезях-оконцах с разноцветными стеклышками. Словно звездочки на небе, стеклышки мерцают, а кругом колонны белые, что у наших русских бар в усадьбах. Посередь бани вроде трона царского или лобного места возвышение. Туда-то и положил меня, разнесчастного, огромадный, расстрашенный и неугомонный турка. И снова в приятной истоме задремал русский моряк. Но опять вдруг толк-толк, чеботы деревянные на ноги — и в другую баню. Вот где жара так жара: пекло адово.
И вновь я на полу. А банщик на волосатые ручищи свои еще и шерстяные варежки натягивает. Потом взял вместительное серебряное блюдо с вдавленными в него турецкими надписями, наполнил его с краями водой — и шарах в меня. Рядом медная чаша стоит, а в ней кисть из рогожи вроде малярной, только без деревянной палки. Банщик начал пену мыльную взбивать. И давай обеими перчатками в мою плоть эту пену втирать — и щекотно поначалу и ужасно как приятно, когда с пеной и соль морская, и грязь земная с тела прочь сходят, все поры воздуху открываются.
Но тут-то вот и началось то, чем турецкие бани славятся. Ни с того ни с сего вдруг как кинется страхолюда-турка на меня, прижал к полу своим сизым от загара коленом да как шваркнет косточками пальцев не то локтем по хребтине, ажно у меня искры из глаз посыпались.
А бронзовый от загара турка злобствует, не унимается. Теперь начал хватать меня то за руку, то за ногу, да и давай их мять, крутить-выворачивать, будто вывих вправляет, а сам все вновь и вновь локтем по хребтине, а потом перчатками щип да щип по всему телу. И тут снова за руку так крутанул, что перевернул одним махом меня на спину, а сам всей силой на грудь навалился. Тут и дыханье у меня занялось…
И что же вы думаете? Словно из чистилища вышел. На мое крайнее удивление, не только жив остался, но скоро вдруг все совсем отлегло. И не больно, когда руки выкручивает, и когда по хребтине локтем прохаживается, и когда все ребрышки перещупывает. А на душе благостно так и покойно. И стал морячок русский жизнь каждой своей жилочки чувствовать, а по косточкам приятная истома разлилась.
Банщик же знай поливает водой — горячей, похолодней, теплой, еще холодней, пока до совсем холодной не дошел.
И тут почувствовал я себя так, будто заново народился. Стал как свежий огурчик. Не только Черное, а и Средиземное море мне теперь нипочем.