И началось возвращение в предбанник. Снова простыни с головы до ног и чалма на голову, опять малиновый рай, где высокий сводчатый потолок с куполом и стекляшками, что словно звездочки мерцают. Полежал теперь там я еще разок в свое удовольствие, ну, а затем вернулся на галдерейку, где диваны длинные, простынями накрытые, а на них турки лежат, кофе пьют и трубками попыхивают. От трубки турецкой я отказался, а шипучки холодной да чашечку кофейку турецкого отведал с приятствием душевным и усладой.
А тут и одеваться команда. Боцман ходит от банщика к банщику, от слуги к слуге — расчет за свою команду держит. Это вроде чаевых: бакшиш у них называется.
— Вот это баня так баня, четверти водки не жалко за такую головомойку! — восхищенно воскликнул Иван Борисов.
— Не жалко, — так ставь, братан, с пива только опух в животе и бурчанье.
— Так нет же бани-то? — оборонялся от непомерного запроса Иван.
— Будет, — не унимался Константин Адеркин. — Приезжай к нам в Осинники, не хуже турки тебя и напарую, и веничком исхлещу, и бока тебе наломаю. Ставь, Иван, за встречу по первой, не жадничай, за мной не пропадет.
И начался тут небывалый кутеж.
Но сколь ни хмельны были, а успел-таки Борисов поведать дружку о беде своей с женою Матреной Силантьевной, сказал и о том, что до сих пор дочка меньшая в Спиридонках у деда… Только боится он, Иван Борисов, и нос туда казать.
И договорились, что навестит Адеркин Маринку Борисову, когда домой вернется. На том и по рукам ударили, Иван Константину даже денег на подарки дочке сумел ввернуть, как только тот ни отбояривался.
Но жизнь повернула все иначе.
Только сначала надо рассказать о Маринкином житье-бытье.
5. СОЧЕЛЬНИК
Сбылась Маринкина мечта. Дедушка смастерил ей маленькую прялку и веретено с тяжелой головкой, чтобы оно быстрее вертелось и плотнее скручивало нитку.
И теперь сидит Маринка на низенькой скамеечке возле теплой русской печи. Под себя, по бабушкиному примеру, подсунула широкую доску от прялки, сучит одной рукой серую пряжу, а другой вертит между худеньких, но сильных пальчиков тонкий конец веретена.
Слабый свет короткого зимнего дня едва мерцает сквозь студеный морозный узор на подслеповатых стеклах крохотных оконцев, не проникая в избу, где уже зажгли лучину. Железный чапельник на длинной палке, привязанный к крюку на потолке, крепко сжимает длинную, ровно нащипанную березовую лучину. И она горит ярко, без сильной копоти.
Широкие дубовые скамьи тонут в сумерках. Они почти не видны, а скорее угадываются возле стен полутемной прохладной избы.
На них устроилась дружная работящая семья. Дедушка, в новых скрипучих лаптях и чистых онучах — разминает на своей ноге обнову, — готовит лыко для следующей пары. Дядя Митяй плетет из пеньки толстую веревку, привязав один ее конец к железной ручке входной двери, которая ведет в холодные сени. Бабушка, в наброшенном на плечи полушалке, вьет тонкую пряжу на своем старом, видавшем виды веретене. Все работают молча под заунывное жужжание тети Фросиной самопрялки да пощелкивание горящей щепы, от которой нет-нет да и летит в большую глиняную лохань с водой, стоящую под чапельником, а то и далеко в сторону с резким хлопком кусочек горячего огара.
И только изредка раздается в избе немного скрипучий, привычно требовательный, но уютно-родной и ласковый голос деда:
— Мариша, утри нос!
Значит, лучина закоптила, пламя уменьшилось и надо быстро обломить большой черный нагар на ее конце, а заодно посмотреть, не запала ли искорка или тлеющий лучинный огарок в расщелину пола или в уголок, не запалила бы паклю, не то, не ровен час, без догляду искрой и избу можно спалить. А если лучина кончается, надо успеть зажечь от нее и поставить в чапельник другую. Теперь снова можно вернуться к своей прялке.
Бревенчатые, гладко выструганные стены от лучины потемнели, а местами вовсе закоптились, будто избу топили по-черному.
С наступлением сумерек на улице и в избе по углам, на полатях и за печкой стало так темно, что кажется, будто стены избы сдвинулись, еще больше приблизясь друг к другу, все в избе будто тянется к слабо мерцающему огоньку лучины, по краям вместо стен образовались пугающие черные провалы. «Видно, так вот и выглядят тартарары, куда сбрасывают неисправимых грешников», — вспоминает Маринка любимую дедову шутку об их избе в вечерье.
А по слабо освещенным ближним к лучине стенам и по серединной части потолка бродят причудливые тени. Вот поползла по стене, вытянулась и изогнулась на потолке тонкая уродливая шея с утиной головой, а по ней, то занимая всю стену, то пропадая вовсе, дрожит и пляшет сам дьявол с рожками и длинным-предлинным хвостом. И все это исчезло вдруг. А на стене появилось огромнейшее туловище человека с такими великаньими руками, что они стали двигаться одна по одной, другая по другой стенке, а на потолке четко обозначилась голова, покачалась немного и стала опускаться по противоположной стене все ниже и ниже, пока совсем не исчезла. И теперь проступили, как в рассеивающемся тумане, знакомая фигура тети Фроси у самопрялки, а рядом, повыше, — бабушкина с быстро крутящимся веретеном в невидимой руке.