Василий Адеркин с Володиным и дядей Митяем смотали провода и сложили их вместе с индуктором в заранее припасенный мешок. Затем все поспешно выбежали на задний двор и стали пробираться в сторону тыловой баррикады. Там они застали Сочалова, Кисина, Кочурина, Болотова, Матушева и Ефросинью Курсанову.
Операцию со взрывом большого фугаса члены штаба одобрили: часть солдат и казаков уцелела, но войско противника получило необходимую острастку на будущее. Конечно, досадно, что в свое время не удалось вывести из строя поболе тиранов и мучителей, но в данной ситуации штаб рабочей дружины руководствовался принципами гуманности и не ставил перед боевиками задачи отместки.
Сочалов похвалил дружинников за службу, приказал Володину найти место, где можно было бы закопать индуктор, и быть свободным.
Васильку, отозвав его одного в сторонку, под самым строжайшим секретом Кисин сообщил, что местный комитет заранее предусмотрел на случай неудачи вооруженного восстания сохранить здесь революционное подполье во главе с Тихим, который на все время боевых операций сказался больным и не бывал ни на баррикадах, ни в штабе восстания, но держал с помощью жены и верной, увертливой связной Бардиной постоянные контакты с губернской партийной организацией. В его распоряжение теперь и поступал Василий, о чем знать должен только он один. Внимательно слушал Кисина Адеркин. А Кисину нравилась его сдержанность и сосредоточенность. Он видел, как в глубине обычно очень подвижных и озорновато-веселых глаз Василия тлели теперь лишь покрытые пеплом угольки большой озабоченности, непреходящей тревоги и еще — смертельной усталости. Его лицо было неузнаваемо серым, исхудалым, с землистым, больным оттенком, а губы, словно у тяжко раненного, ссохлись и потрескались. Перед Кисиным стоял глубоко потрясенный всем пережитым, но не сломленный горем повзрослевший молодой человек, опытный, обстрелянный боец социал-демократической партии большевиков России.
18. ШАБАШ ВЕДЬМ
С тяжелым сердцем, но полный решимости выполнить любое указание штаба рабочей революции, которое в новых условиях звучало скорее как просьба старших товарищей по партии, Василий Адеркин направился к доктору Корзанову.
Дом Зубкова на канаве с фасада был похож на обычный бревенчатый крестьянский дом-пятистенку в четыре невысоких окошка по лицевой и три таких же с боковой стороны. Но в отличие от любого крестьянского дома этот имел высокую надстройку с двумя окнами, самостоятельной крышей и трубой посредине. Просторная светелка, соединенная с чердаком дома, составляла как бы его второй этаж. Высокий суковатый раскидистый тополь прикрывал дом со стороны улицы. К самому дому жался низенький палисадничек. С другой стороны к дому примыкал сарай, а входные сени были глубоко запрятаны во дворе. К ним вело обледенелое, словно погребенное в наметенных к нему кучах снега, невысокое, в две ступеньки, крылечко. Сюда и поднялся Василий, предварительно постучав короткими с определенными паузами ударами в затянутое снаружи морозным рисунком оконце, где размещался теперь дежурный пост единственного госпиталя вооруженного восстания. В тот вечерний час в поселке войска и полиция разрушали баррикады, стаскивали все в большие кучи и, обливая керосином, сжигали на огромных кострах.
Такие зловещие костры пылали в ту ночь по всему поселку.
А еще позднее занялось огромное зарево в том месте, где была народная столовая. Казаки подожгли ее в отместку рабочим. И она, сухая и ажурная, пылала высоким багровым пламенем с таким треском и так ослепительно ярко, что на улицах стало заметно светлее.
По поселку распространился слух, будто в столовку были согнаны бунтовщики и теперь они горели вместе со своей библиотекой, музыкальными инструментами, кассой взаимопомощи и народным театром.
Прибыв к месту пожара, рыжий брандмайор с кучкой уцелевших пожарников изредка поливали водой стены близлежащих домов, не давая распространиться жаркому пламени на поселок. Горевшая столовая была оцеплена казаками, и никого к ней не подпускали.
А в уцелевшем рекреационном зале школы, проникнув по черной лестнице на четвертый этаж, свежевыбритый, с нафабренными усами, в новом кителе, положив наган рядом с листом чистой бумаги на учительский столик, услужливо принесенный сюда, восседал пристав Борщев.