После обеда отправлялись вновь. Возвращались затемно. Пожуют корочку хлеба, запьют сырой водицей — и спать: завтра вставать ни свет ни заря. Трудно им далось это сено. А только с ним управились, началась пахота. Васятку приспособили водить в борозде лошадь. От долгой ходьбы по вязкой глинистой пашне красные и синие круги в глазах стоят. Но Васятка ведет коня, а сам слушает, куда конь тянет.
— Куды тебя, растудыть твою в корень! — осипшим голосом кричит дядя. Остановит коня, подбежит да как жахнет кнутовищем по закоркам.
Взревет Васек от боли, бросит повод и тикать, а Федор за ним. От ударов кнута на рубахе так черные полосы и отпечатаются. Вечером Агафья промывает красные ссадины на Васяткиной спине, на ночь холодную тряпку прикладывает. А наутро снова вставать. И все начинается сызнова.
В длинной холщовой рубахе по колено выходил в поле сеять дед Никанор. Васятка от ребят приговорку слыхал: «Три на пашне бороды, на троих — одни порты». А зерно бросают в землю из лукошка. Сеют без портов, будто для большого урожая, потому и длинная рубаха.
После обеда Никанор снова в кузне. И снова до седьмого пота бьет большим тяжелым молотом внук Игнат. И внук и дед оба работают до упада, чтобы денег добыть на подати да налоги. А Игнатов отец Степан с тем же на отходных промыслах.
Снегу в тот год было мало, подули сухие теплые ветры. Стало засушливо. Яровые взошли вяло, просо все пожелтело, свернулось, пожухло. Лен и того был хуже, все поле льняное с проплешами, а гречиха совсем стояла худосочная. Озимые рано выколосились, отцвели и на жаре стали сохнуть, так и не набрав нужного налива. Обойди все поле — и одного колоска не найдешь, чтобы в нем было полное, сытное зерно.
И покосы не радовали: травы низкорослые, торчат словно солома, какого уж тут ждать сена… Значит, быть бескормице. Крестьяне погнали скот на продажу в надежде на хорошую цену за мясо. Но раньше их знали о видах на урожай помещичьи управляющие, крепкие хозяева да купцы-прасолы. Они еще с весны сбили цены на мясо. И когда потянулись гурты ненагулянных, тощих крестьянских коров, их скупали за полцены и того дешевле. В России властвовал неписаный, но непреложный закон сельскохозяйственного рынка: когда дорог хлеб — дешево мясо. Недород ничем нельзя было поправить.
В эту осень почти не было видно скирд на крестьянских полях. Озимь всю молотили сразу, как только сняли с поля, да и немудрено: всего намолоченного зерна едва достанет на новый посев. Да только и сеять его нельзя: уж больно худосочно, невсходисто. Кинулись крестьяне на базар, наменять на новину или подкупить хороших семян, ан не тут-то было — хлебушко подскочил в цене втрое против того, что был совсем недавно.
Картофель уродился мелкий и с большими проредьями, просо такое было изреженное и низенькое, что серп не брал, рвали руками прямо с корнем. Убранные и обмолоченные овес и просо не дали семян даже для нового посева.
Деревня была обречена. Нет ничего страшнее голода. Помещики и кулаки получали дешевые руки для любых сельскохозяйственных работ: крестьяне готовы были работать за один лишь харч. Но зажимает барин зерно до весны. Когда оно что золото блестит, пойдет голодный люд на любую работу: на все лето закабалится и свои земли забросит, дай только корку хлеба да жменю круп для каши детишкам.
Осенью бабы обычно стлали лен на лугах, чтобы вымочило его дождем, выбило ветром, потом его сушили, мяли, готовя пряжу на долгие зимние вечера.
Ситцы в то время были в деревне редкостью. Газеты писали, что на званом обеде королева Англии поразила все благородное общество. Подумать только, ее величество вышла в платье, сшитом целиком из чистого батиста.
В деревнях пряли сами из всего, что только прядется. Сами на ручных станках и ткали рядно, деревенское полотно. Из этого шили себе и порты, и сарафаны, и рубахи.
Этой осенью мало кто был занят льном — все оставили на семя, и тресты льняной почти ни у кого не было.
Пришли еще более черные дни и для Агафьи с Васяткой. В нетопленую половину к ним неожиданно вплыла Меланья.