Пиво было холодным, почти ледяным. Они пили его маленькими глотками и молча смотрели на безмолвные медлительные танцы красивых коней на экране. Всего в двух-трех километрах отсюда десятки тысяч людей исходили в криках, а здесь были покой и умиротворенность, и это спокойствие хозяина, этот телевизионный нейтралитет казались странными, неестественными. И традиционный плакатик, висевший под телевизором — «Richtige Rechnung macht gute Freundschaft»[18], — казался нарочитым и неестественным. Александр был уверен: многие из тех, что окружали сейчас базу «Мутланген», имели иное, более широкое представление о дружбе, нежели только правильный денежный расчет.
— Скажи, ты — коммунист? — неожиданно спросил Фред.
— Беспартийный большевик, — усмехнулся Александр.
— Что это?
Не очень уверенный, что говорит правильно, он начал рассказывать о том, что Коммунистическая партия Советского Союза прежде называлась партией большевиков и те, кто не состояли в ней, но были, как говорится, обеими руками за, простецки назывались беспартийными большевиками, что термин этот, хоть и редко, и поныне используется в разговорной речи.
— А почему ты не коммунист? — прервал Фред его путаную речь.
— Так уж вышло. — Он внимательно посмотрел на Фреда. — А ты коммунист?
— Нет.
— Почему?
— У нас быть коммунистом не просто, — медленно, словно обдумывая каждое слово, ответил Фред. — О запрете на профессии слышал? Будь я коммунистом, меня бы уволили из школы. — Он вдруг наклонился вперед, почти лег на стол и, косясь то на хозяина, замеревшего за стойкой, то на телевизор, на экране которого все танцевали лошади, заговорил горячо и сбивчиво: — У нас многие душой с Германской коммунистической партией, многие принимают ее прямоту и бескомпромиссность, особенно в вопросах борьбы за мир. В демонстрациях протеста, вроде сегодняшней, коммунисты всегда вместе с «зелеными», социал-демократами, со всеми, кто против войны. Они не прячутся, нет! — раздраженно произнес он, словно Александр говорил обратное. — Но какой смысл выпячивать именно коммунистические лозунги, когда налицо целый антивоенный фронт организаций и партий? — Он помолчал, улыбнулся смущенно. — Что-то не то сказал, да? «Антивоенный фронт». Если уж фронт, то военный, а антивоенный — антифронт, что ли?
— По-моему, правильно сказал. Против сил войны и насилия нужно насилие же. Одними молитвами тут не обойтись.
— Молитвами?
— Ну, одними словесными протестами да призывами.
— Не знаю, не знаю…
Замолчали, будто все высказали, и говорить больше уж не о чем.
— Поехали? — устало спросил Фред. Положил на стол несколько монет и встал.
Уже выходя, они столкнулись в дверях с Каппесом.
— Я знал, что вы приедете. Искал, искал! — обрадованно воскликнул он. — Подождите меня. Сил нет, пить охота.
— Нет, мы пойдем, — сказал Александр. Очень не хотел он этой встречи, и вот пожалуйста.
— Я вас догоню.
Уже садясь в машину, он подумал, что Каппес, вероятно, решил, что они только что приехали и сейчас пойдут к Мутлангену, иначе бы просто так не отстал. Но ничего не сказал Фреду, только, пока выезжали со стоянки, все оглядывался на дверь пивбара. Проехали мимо его серебристого «мерседеса», стоявшего с краю, и Александр начал было жалеть о том, что дурно думал о человеке. Может, говоря «догоню», он имел в виду, что догонит по пути в Штутгарт? Но тут, оглянувшись очередной раз, увидел Каппеса выбегающим из дверей. Он что-то кричал, махал руками, но Фред этого не видел.
Через полминуты «Лада» уже набирала скорость на широкой, свободной от автомашин улице.
— Все! — сказал Александр, облегченно откидываясь на спинку кресла. И беззвучно засмеялся. В голове радостным вихрем крутились слова из детской сказки: «Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…»
XVII
Ночью прошумел ветер, и снова похолодало. Утром небо было затянуто сплошной серой пеленой; полосатый шпиль телебашни то появлялся, то исчезал в низких тучах. Нагромождения крутых черепичных крыш лоснились от туманной мокроты, висевшей в воздухе.
— Дождь в день отъезда — к счастью, — сказала Эльза, когда Александр вышел к завтраку.
Он ничего не ответил, только кивнул и грустно улыбнулся одними губами. Погода ли сказывалась или что-то на него нашло, только никакой радости он сегодня не испытывал. Не было чувства переполненности впечатлениями, наоборот, испытывалась какая-то опустошенность, будто он оставил здесь все, что имел, выжался как лимон и теперь мог жить одними только воспоминаниями. Но вспоминались не эти недели, прожитые в Западной Германии, а дом, Москва, институт с его бесконечной, всегда напряженной суетой. Лицо Татьяны с тонкими сжатыми губами все время стояло перед ним. То и дело его заслоняло лицо Нельки, смеющееся, хитроватое. И снова Татьяна, как всегда, молчаливая (слова не скажет), обидчивая.