Он возмущался, спорил, но и сам думал о том, что поворачивается война какой-то неожиданной стороной: к привычной фронтовой прямолинейности примешивается что-то въедливо-дипломатическое, и никуда от этого не деться.
— Там посмотрим, — сказал неопределенно. И хотел уж распорядиться разослать связных к командирам рот. Но тут услышал какой-то шумок во дворе, необычное движение.
И вдруг на пороге возник немецкий мальчишка лет пятнадцати, худой, с выпуклыми испуганными глазами. На нем была короткая куртка какого-то полувоенного покроя, — видно, мать перешивала из чего-то солдатского, — а на голове уж подлинно фрицевская кепочка, точно такая же, как на Курте Штробеле.
— У реки поймали, — сказал сержант, доставивший мальчишку. — Мы ему «Хальт!», а он бежать. Вот, у него нашли. — Сержант положил на стол парабеллум и отшагнул в сторону, давая понять, что его дело сделано и теперь разбираться начальству.
Глядя на пистолет, мальчишка заговорил что-то, заикаясь, не договаривая слова, словно у него для этого не хватало голоса.
— Он говорить жить тут, Кляйндорф. Его дом тут, — перевел Курт Штробель.
— Чего делал у реки ночью? — Тимонин даже привстал от неожиданной догадки: оттуда, из замка? Разведчик?
Это было так естественно: если засевшие в замке кого и пошлют на разведку, так только мальчишку. Подозрений меньше: мало ли мальчишек бродит? А самое главное было в том, что он как-то ведь вышел оттуда.
— Пускай идти домой, — сказал Штробель.
Тимонин сразу понял: отвести мальчишку домой и узнать, не врет ли он. Если врет, то сомнений не останется, что он оттуда, и, стало быть, разговор с ним будет совсем другой.
— Отведи его, — сказал Штробелю и оглянулся на Соснина: — Сходи с ними.
Городок казался совсем брошенным. Но Соснин знал: это не так. Он шел и оглядывался на окна, и все ему казалось, что занавески на окнах колышутся. Лунный свет перечеркивал улицу длинными тенями. Высушенная морозом брусчатка необычно позванивала под сапогами, эхо шагов металось от стены к стене.
Все дома в этом городке были целы, стояли двумя плотными шеренгами, как солдаты на смотру, поблескивали чистыми целыми стеклами, и никак не верилось, что и через этот город прокатилась война.
Шли долго, и Соснину начало казаться, что парень просто водит их по улицам, оттягивает время. Он уже хотел сказать об этом Курту, но тут мальчишка остановился у одного из домов, уверенно толкнул калиточку и взошел на крыльцо. Курт понаблюдал, как он открывает дверь, затем отстранил его и вошел первым. В окна сочился лунный свет, в доме было довольно светло. Поблескивал у стены стеклянный шкаф, стояла большая деревянная аккуратно застланная кровать, а посередине комнаты — стол, покрытый свисающей чуть не до пола скатертью. Парень снял шапку и, держа ее в руках, пошел вокруг стола, что-то все говоря, отвечая на вопросы Курта. Отвечал быстро, непонятно для Соснина, и Соснин насторожился: что-то уж больно разговорились эти два немца, будто нашли общий язык.
Потом вышли в коридор. Посвечивая фонариком, Курт открыл небольшую дверцу в стене. Вниз вела узкая каменная лестница, оттуда пахло сыростью подвала. Парень спустился на несколько ступенек, крикнул:
— Не бойтесь, это я!
Несколько минут снизу не доносилось ни звука, потом послышался шорох, тихий, словно мышь шевельнулась. На цементной стене возник слабый призрачный свет, качнулась тень, и вдруг показалась рука со свечой. Наверх поднималась женщина, замотанная платками по глаза, на вид совсем старуха.
— Это ты, Франц? — спросила она. — А где Алоиз?
Парень испуганно оглянулся на Соснина, стоявшего в темноте, а женщина, как видно, только теперь заметившая русского офицера, отшатнулась, свечка в ее руке мелко задрожала.
И тогда заговорил Курт. Он говорил долго, доверительно-тихо, не убеждая, не настаивая, а словно заговаривая, как заговаривают знахарки застарелую боль. И с каждым его словом свечка дрожала все меньше, старуха распрямлялась, превращаясь, к удивлению Соснина, в довольно-таки молодую, лет тридцати пяти, и весьма красивую женщину. Когда Курт замолчал, она опять повернулась к парню и совсем другим голосом, не испуганным, а требовательным, повторила:
— Где мой Алоиз? Он был с вами.
— Жив Алоиз, — пробормотал парень, покосившись на Соснина. — Он там, вместе со всеми.
— Почему?
Дальше Соснин уже ничего не понимал, такой скороговоркой зачастила женщина. Только и улавливал частые «варум?» — «почему?». Потом в их разговор вмешался Курт. Он расспрашивал довольно въедливо, и голос у него был требовательным и настойчивым.