— Я бы сам с ним пошел, да не разрешили, — сказал Карманов.
— Куда? — не понял Тимонин.
— Туда, в замок.
— Как это — пошел бы?
Курт, все время стоявший поодаль, вдруг шагнул почти вплотную, так что Тимонин уловил чужой одеколонно-табачно-шинельный запах. Так иногда пахло от взятых в плен немецких офицеров.
— Я иду. Это есть моя дело, — сказал он сбивающимся от волнения голосом.
— Тоже разрешение получено? — спросил Тимонин, отступая от немца.
— Так точно. Согласовано с политотделом армии. — Старший лейтенант привалился к стене дома, сказал торопливо и раздраженно, как всегда говорят раненые, которым боль не дает отвлечься. — Вам, видать, в новинку, товарищ капитан. А у нас, я говорил, это обычное дело. Многих пленных отпускаем обратно в свои части.
— То пленных. Если поверили им. А добровольно идут в плен знаешь кто?
— Он идет… вроде парламентера.
— Война капут, — снова вмешался немец. — Германия остается. Кто остается? Кто строит новая жизнь? Другой немцы нихт, нет. Дорт киндер, там дети — будущий Дойчлянд. Я иду разъясняйт. Это есть моя дело…
— Они тебе разъяснят, — проворчал Тимонин. Он понял: говори не говори — ничего не изменить. Старший лейтенант Карманов ему не подчиняется. Так пускай уж побыстрей делает свое дело. — Все выспросил? — повернулся он к Соснину.
— Все.
— Делай, как знаешь, старшой… Чем черт не шутит…
Ему вдруг остро захотелось поверить в успех этой, как он считал, авантюры. Не понадобилось бы штурмовать замок, не пришлось бы хоронить погибших, эвакуировать раненых.
Снова вспомнились слова командира полка о жалостливости, — вот ведь засели, не забываются, — но теперь они показались ему упреком, и он, рассердившись на свою нелепую мечту, начал думать о том, о чем только и были его думы все это время: как штурмовать, чтобы поменьше было потерь.
Соснин в сопровождении двух разведчиков увел Курта Штробеля и немчонка к реке, откуда они должны были проползти к замку, а Тимонин и старший лейтенант Карманов пошли по ночному городку к штабу. Сапоги сочно цокали на сухой вымороженной брусчатке, наполняя улицу перестуками, и Тимонину все казалось, что следом идет еще кто-то.
Молча они дошли до сарайчика, открыв дверь, окунулись в душное тепло хорошо протопленного помещения, и здесь, повалившись на перину в углу и отдышавшись, отойдя от своей боли, Карманов начал рассказывать, как удалось уломать Франца, то есть немчонка этого.
Вначале не верилось, что можно послать его назад, да Франц и сам не хотел возвращаться, боялся фельдфебеля Граберта. Бьет он их чем ни попадя, совсем запугал. Дорвался до власти и своевольничает, как хочет. Вначале хотел Карманов просто организовать агитпередачу, чтобы Франц этот или немка, у которой там сын Алоиз, выступили по звуковке. Но немка наотрез отказалась, побоявшись за судьбу сына. Тогда-то у Карманова и возникла мысль пойти вместе с Францем, попытаться открыть глаза мальчишкам или попросту застрелить Граберта. Рискованный шаг, да не рискованнее штурма. При штурме пацаны начнут со страху отстреливаться. Скольких погубят! Сколько их самих погибнет!..
Карманов умолк и несколько минут лежал неподвижно, словно заснул.
— Не разрешили мне идти. Из-за руки. Тогда Курт запросился: «Это моя дело…» Да и немка эта стала сговорчивей, когда узнала, что Курт пойдет выручать ребят. Письмо передала.
— Какое письмо?
— Алоизу. Я же говорил: у нее там сын, Алоизом зовут.
— Затея, конечно, глупая, — сказал Тимонин. — Кокнут этого Курта, только и всего. Но если уж надо идти, то ясно, что ему. Тебе-то, старшой, чего голову в петлю совать? А он немец, ему о немцах и заботиться.
— Не-ет, комбат, и нам не все равно. Войне месяц-другой остался. А что потом? Еще в сорок втором году Сталин говорил: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское — остается». От того, каким оно будет, германское государство, зависит послевоенный мир.
Он снова затих на своей перине, и Тимонин тоже молчал, может быть, впервые за всю войну так вот задумавшись о послевоенном. Много было разговоров о прекрасной жизни, которая наступит после войны. Своей. А о том, какая жизнь наступит для немцев, дум не было. Чего о немце думать, когда сегодняшняя главная задача — убить немца? И вот теперь, когда до победы осталось всего ничего, на первый план вдруг выходит то, что лишь осознавалось как теория, негодная для практики, — не всякий немец — фашист. А таким, как Карманов, все время приходилось помнить: фашист и немец — не синонимы. Более того: немец — не фашист. Ведь именно так и должно быть после победы. Иначе какая же это победа?