— Я что приказал?! — спросил Граберт часового, похлестывая себя плеткой по голенищу.
— Это я тебя разбудил, — сказал Штробель.
— С тобой разберемся. А дисциплина должна быть дисциплиной, и этот щенок свое получит.
Голос у него был хриплый, низкий, какой-то звериный рык, а не голос. Штробель подумал, что взывать к разуму этого полузверя, дорвавшегося до власти над людьми, ослепленного этим, совершенно бессмысленно, а самое верное было бы просто застрелить его. Пистолет лежал в кармане, и он успел бы выстрелить раньше, чем Граберт расстегнет свою кобуру. Удержало не опасение за себя, — могли изрешетить пулями на месте, — а сознание, что такая смерть Граберта многим показалась бы геройской смертью. И тогда все, с чем, Штробель шел сюда, оказалось бы напрасным. И тогда боя не избежать.
— Фельдфебель! — повысил он голос. — Не забывайтесь! Перед вами лейтенант. Как старший по званию, я приказываю…
— Приказываю здесь я, — перебил его Граберт. — А с тобой… Еще неизвестно, кому ты служишь, лейтенант.
— Я служу Германии.
— А фюреру? — осклабился Граберт и победно оглядел всех, стоявших внизу, у его ног. Он явно нравился себе сейчас, этот фельдфебель, и всячески хотел показать свое превосходство над ним, лейтенантом. Мальчишеская бравада? Но за ней был и расчет: поднять свой, как видно, не такой уж и крепкий авторитет в глазах ничего не соображающей команды. И было в этом глупое упоение своей властью. Так кошка тешится с пойманной мышью: может съесть сразу, а может и позволить себе поиграть.
— Германия превыше всего, Германия! — сказал Штробель, радуясь тому, что разговор получался здесь, на площади. Хуже было бы в помещении, в присутствии только этого ублюдка Граберта да двух-трех запуганных им охранников.
— А ты кто такой? Почему ты тут? — спросил Граберт, словно только теперь увидел постороннего в расположении своего подразделения.
— Я пришел спасти вас, разъяснить ваше положение…
— Наше спасение в сопротивлении до конца. Так сказал фюрер.
— Вас ничто не спасет. Фронт уже под Одером, под Берлином. Вы остались в глубоком тылу русских армий, и вам никто не поможет. Вы обречены…
— Три года назад наши войска стояли под Москвой, на Волге, на Кавказе. Теперь русские наступают, но скоро они опять побегут. Фюрер обещал новое чудо-оружие…
— Фюрер, как всегда, лжет! — выкрикнул Штробель и замер, прислушался к реакции тех, кто был рядом. Оглянулся: возле него стояли уже не меньше десятка человек. И все они молчали, никак не выказывая своего отношения к такому святотатству — публичному оскорблению самого фюрера.
— Я тебя расстреляю за такие слова, лейтенант! — прорычал Граберт.
— Ни тебе, ни обманутым тобою мальчишкам это невыгодно. — Штробель нарочито громко произнес последние слова, чтобы все слышали. — Этим вы подпишете себе смертный приговор.
Граберт переступил с ноги на ногу, сошел на две ступеньки и остановился, все еще возвышаясь над всеми. На смятом после сна лице его выразилось крайнее напряжение. Он мучительно думал, выдавая этим свою неопытность. Кадровый военный, даже если он в чине фельдфебеля, не позволил бы вести такую дискуссию перед своими подчиненными. У него хватило бы ума понять, что не для него предназначены эти слова. А Граберт думал, как поступить. И должно быть, пришел к выводу, что может взять верх в этой дискуссии.
— Фюрер — величайший пророк! — с пафосом выкрикнул он.
— «Я столько раз в своей жизни был пророком». Так говорил Гитлер, — подтвердил, Штробель.
— Слова фюрера всегда сбываются! — обрадованно провозгласил Граберт.
Не подозревая, Граберт сам напрашивался, чтобы ему ответили в духе листовки, уже знакомой этим недоросткам-солдатам, той самой, которую недавно читал по «звуковке» старший лейтенант Карманов. Листовка эта, как и многие другие, была у него с собой. Он выхватил из внутреннего кармана шинели стопку бумаг, мигом отыскал нужную.
— «Я столько раз в своей жизни был пророком». Солдаты! Вам хорошо известны эти слова Гитлера. Что ж, возьмите и проверьте: оправдывалось ли хоть одно из его пророчеств?»
— Арестовать! — крикнул Граберт, спрыгнув с крыльца.
Ствол автомата уперся Штробелю в ребра. У него выхватили листовки, выдернули из кармана пистолет. Но он знал листовку наизусть и, уже схваченный кем-то сзади за руки, кидал в пространство перед собой фразу за фразой своим хорошо поставленным еще в офицерской школе ораторским баритоном, заботясь только об одном, чтобы не сорваться на крик: