В небольшое оконце сарая, словно светлый дым, вливался сумрачный рассвет. В наступившей тишине слышно было хриплое простуженное дыхание кого-то из ротных и хруст ледышек под ногами часового, размеренно ходившего снаружи.
— Нужно провести еще одну агитпередачу, — сказал Карманов. — Надо сказать им, что они будут разбомблены.
— Как это — сказать? — удивился Тимонин. Хотел добавить еще, что сообщение противнику о предстоящей операции называется выдачей военной тайны, что, узнав об этом, немцы, или немчата-гитлерюгенды — один черт, — попрячутся, а потом встретят бойцов организованным огнем… Но промолчал: страшно было выговорить такое обвинение.
— Они ведь и так попрячутся, увидев самолеты, — сказал Карманов, еще больше удивив и возмутив Тимонина таким непониманием очевидного: офицер, политработник, а не понимает. — Но будет лучше, если наши слова не разойдутся с делом. Мы предупредили о бомбежке, и на тебе — бомбежка. Такое убеждает или, если хотите, переубеждает. А переубежденный солдат, согласитесь, уже не тот солдат.
В словах старшего лейтенанта, Тимонин чувствовал, было что-то разумное, но соглашаться не хотелось.
— Вы можете говорить и делать все, что угодно, но нам не мешайте.
— Хорошо, — сказал Карманов и вышел.
Тимонин сразу забыл о нем, потому что командиры рот все еще сидели перед ним, ждали. Но когда во дворе заурчала машина и шум ее стал удаляться, он вдруг спохватился, что Карманов мог истолковать его слова как согласие на передачу, и крикнул стоявшему в дверях дежурному по батальону:
— Остановите их!
Дежурный выскочил на улицу, оставив дверь открытой, и Тимонин не выдержал, тоже выбежал следом. Пестро раскрашенная «звуковка» уже выезжала на шоссе, ведущее мимо замка к лесу. То ли там, в машине, не слышали криков, то ли Карманов решил действовать совершенно самостоятельно, только «звуковка», набирая скорость, понеслась по дороге, четко выделяясь на сияющем в утренних отсветах белом фоне полей. И Тимонин, и все выбежавшие следом за ним к крайнему дому, стояли и ждали, что вот сейчас, сию минуту зачастят пулеметы и машина заюлит, кувырнется в кювет. Но от замка не стреляли. Тишина разливалась над полями, над немецким городком, над угрюмой глыбой замка, и только затихающий вдали вой машины единственной сквозной нотой пронизывал эту тишину. Был он долог и надсаден, как вой бормашины в тиши врачебного кабинета…
Вот когда Штробель пожалел, что не выстрелил раньше, не убил фюрероподобного фельдфебеля и этого дегенерата, его помощника. Теперь ему совершенно было ясно, что на этом «тандеме» — фанатике-командире и его помощнике, несомненно до конца послушном и жестоком исполнителе самых гнусных приказов, — и держится странный гарнизон. Убрать бы их, и вся команда расползется по домам. Если, конечно, дать мальчишкам время опомниться.
Мысли торопились, обгоняя одна другую. А Граберт уже достал пистолет и теперь не шел — крался, пританцовывая, наслаждаясь беспомощностью жертвы. Его помощник стоял поодаль, вскинув винтовку, готовый выстрелить. Это был конец. Несколько раз Штробель ходил так вот в окруженные немецкие части и убеждал в необходимости прекратить сопротивление или приводил с собой тех, кто предпочитал сдаться в плен. А теперь, как видно, его слова бессильны. Мальчишки, что с них возьмешь? Им еще не осточертела война, они, по молодости, еще не способны представить себе неизбежность смерти.
Он ждал выстрела, и все-таки выстрел прогремел неожиданно. Пуля ударила в стену над головой, осыпала кирпичной пылью. Граберт засмеялся, его деланное «ха-ха-ха» после выстрела казалось писком. Он стоял в четырех шагах от Штробеля, покачивался с пяток на носки, поигрывал пистолетом. Еще несколько человек, видимо привлеченные одиноким выстрелом во дворе, выскочили на площадь. Штробель увидел и Франца с автоматом в руке. За ним, как привязанный, бежал Хельмут. Посередине площади Хельмут догнал Франца, сзади повис на нем, стараясь отнять автомат. Франц замахнулся на него, и парнишка отстал.
— Подумайте о себе! — крикнул Штробель. — Убьют эти двое, а отвечать придется вам всем.
Он специально крикнул это погромче, чтобы Франц побыстрей разобрался в обстановке. Впрочем, отважится ли он на решительную меру?
— Раздевайся! — громко скомандовал Граберт.
— Стреляй так.
— Раздевайся!
Он подошел и больно ткнул стволом пистолета в бок. Не следовало выполнять его приказы перед этими юнцами, но другого способа тянуть время не было, и Штробель начал расстегивать шинель. Не торопился, внимательно глядел на мальчишек. Под немецкой шинелью была красноармейская гимнастерка, и он не знал, какую реакцию вызовет его новый вид.