Он совсем не собирался говорить того, что теперь говорилось словно бы само собой. Вдруг пришла эта мысль, и она показалась ему очень уместной, и он начал развивать ее, сам загораясь интересной и отчасти для него самого новой идеей.
— …В русской науке, в искусстве много было немцев, которые обрели у нас вторую родину и которыми мы гордимся. Были и другие, но среди каких народов их не было? А русские разве мало доброго сделали для немцев? В далеком прошлом ценой неимоверных жертв остановили на своем рубеже дикую степь, не пустили кочевников в Западную Европу, а в недалеком, опять же ценой неимоверных жертв, спасли немецкий народ от чудовища фашизма…
Им откровенно любовались, он видел это. А та, которая была похожа на Саскию, так просто ела его своими большущими глазами. Понимала ли она его? Скорей всего, ее заражала горячность, как заражает хорошая игра актеров.
Катрин. Да, теперь он вспомнил ее имя, ведь их же знакомили. Он даже понял, чем она напоминает Саскию, — точно такой же курточкой, серо-серебристой с тонкой золотисто-розовой полоской, лежащей под горлом, как ожерелье. И, уже обращаясь только к ней, глядя прямо в ее темно-фиолетовые глаза, сказал с пафосом:
— С взаимного уважения начинается взаимная симпатия. Само собой ничто не приходит, надо посеять зерно, чтобы вырос колос. Надо культивировать взаимное уважение, надо верить друг другу, любить друг друга. Надо делать только доброе, тогда будут доброжелательство, добрососедство, дружба…
Ему аплодировали. Катрин так прямо ладошки оббила, а Луиза даже всплакнула чуток, достала платочек, высморкалась и все порывалась что-то сказать. Но все уже задвигались, завставали, то ли поняв, что Александр уже выговорился, то ли решив, что пришло время антракта.
Гости разошлись по квартире, рассматривая картинки на стенах. Возле печки, заслонив ее, стояли двое, оживленно разговаривали о московских театрах.
— Объявили антракт, все как бросятся к выходу. Оказывается, в буфет.
— Голодные?
— Нет, не голодные. Когда спектакль кончился, все точно так же бросились в раздевалку…
Александр мысленно выругался: неужто ничего хорошего не увидели? Он же только что говорил, призывал же. Не поняли? Высокомерие — вот причина всех бед. Если не по-моему, значит, плохо? А надо пытаться понять, увидеть хорошее в том, что не по-моему. На том, к примеру, семьи держатся. Если не стараться понять ближнего, как сохранить семью?
Сердитый, он сел в свое кресло в углу, взял бокал, который снова был наполнен. И все другие, как по команде, тоже начали рассаживаться по своим местам. Только Биргит со своим мужем Клаусом уселись за отдельный столик у дверей, настроили магнитофон и заявили, что специально для этого вечера они подготовили литературно-музыкальную композицию и что она рассчитана на два часа с небольшим перерывом.
Александр поскучнел, захотелось на улицу, на воздух. Он думал, что званый вечер кончается, а оказывается, только начинается и гвоздь программы — вовсе не его трогательная речь.
Биргит долго читала отрывок из какого-то исторического романа, Клаус с выражением прочел длинное стихотворение, затем Биргит опять читала прозаический отрывок, наконец, была музыкальная пауза и снова чтение. Это было непривычно, хотелось спать, и Александр больше всего боялся закрыть глаза и уронить голову. Его удивляло, что все другие слушают это чтение с неистовым вниманием, как только что слушали его. В московской компании откровенно бы зевали, а тут слушают. Неужели им так уж интересно все это? Или они настолько завоспитаны, что не позволяют себе обидеть хозяев даже малейшим невниманием? «Что ж там такого интересного?» — думал Александр, вслушивался в монотонное чтение и снова, то ли оттого что чтение было быстрым и он не все понимал, то ли от неумения сосредоточиться, терял смысловую нить. Так бывает на собраниях при долгих монотонных докладах. Слушаешь и не слышишь, думаешь о своем.
«Может, у них информационно-эмоциональный дефицит?» — подумал он. И вдруг сделал неожиданный обобщающий вывод: немцы — рассуждающая нация, а мы, то есть русские, — страдающая, переживающая, все принимающая близко к сердцу. Усмехнулся от такой мысли, поймал на себе вопросительный взгляд крупноглазой Катрин, смутился, снова начал вслушиваться в чтение и снова потерял смысловую нить.
«Почему они такие правильные? — думал он. — Ну один-два могут быть, но ведь вроде бы все? Национальная черта? Но для возникновения национальной черты нужен исторически длительный период становления. Какое же единообразие, отличное от нашего единообразия, породило национальные черты немцев?..»