— Ушки возьмите.
— Что это такое? Впрочем, неважно, ушки так ушки. А? Чего еще? — оглядел он своих сотрапезников. Бросил быстрый взгляд на соседний стол. — Все смотрят. Небось завидуют.
— Твоему купеческому размаху, — сказал Александр.
— Мне можно, у меня сегодня праздник.
— Что хоть случилось-то?
— Вот закажем и пойдем покурим, — пообещал Борис.
Но пойти покурить им сразу не удалось. Только собрались, как официант принес в сачке, вложенном в блюдо, три больших живых карпа, спросил, подойдут ли такие. Все трое они потрогали карпов, словно умели определить, какими карпы будут зажаренными.
— Зачем их нам показывать? — пожал плечами Александр.
Официант не удостоил его ответа, ушел. Ответил Борис:
— Вероятно, здесь считается, что приятней есть того, с кем ты был знаком.
— Как я узнаю, этих ли они зажарили?
— Неважно. Главное — удовлетворить твое тщеславие и оправдать высокую стоимость блюда.
— На кой ты его заказывал, если высокая?
— Сегодня — особый день. — Он легко встал, дурашливо поклонился Нельке. — Мисс, мы вас оставим на пару минут.
В коридорчике при входе, где за широкой загородкой темнели пустые зевы раздевалки, топтался швейцар, и, поскольку уединиться больше было негде, Борис потянул Александра в туалет, пахнущий сладковатым освежителем воздуха. Там, прижав его в простенок между раковиной умывальника и эмалированным рукосушителем, висевшим на стене, заговорил горячо и сбивчиво:
— Занавеску помнишь? Ту самую, что у меня на кухне… Да ничего в ней особенного! — махнул он рукой, словно Александр уже обсуждал интерьер Борисовой квартиры. — Занавеска как занавеска, грязная, не приведи бог. Я ее пять лет не снимал. И рваная с одной стороны, поскольку я ее за гвоздик цеплял каждый вечер. Неужели не помнишь? Я же тебе говорил.
— Помню, помню, — поторопился признаться Александр, чтобы сократить затянувшуюся тираду. Хотя, убей бог, не помнил он этой занавески, просто не интересовался обстановкой, когда бывал у Бориса. Как не всегда замечал изменения и в своем доме.
— Так вот, помнишь, я тебе говорил, что не сниму занавеску, пока это не догадается сделать женская рука?
— Ну-ну. — Он начал что-то припоминать, что-то конкретное всплыло в памяти из многочисленных Борисовых чудачеств. — Догадалась?
— Представь себе. Пять лет они, заразы, глядели на эту занавеску, иногда и говорили о ней, ругали меня за неряшливость. А я молчал, думал: погляжу, какие вы не неряхи. И хоть бы одна. А сегодня прихожу домой, — батюшки, голубая, с цветочками…
— Отличный метод. Теперь давай скатерть на столе или покрывало на кровати. Не пройдет и пяти лет…
— Эх, а еще друг, — обиделся Борис. — Когда ты ко мне приставал: женись, — я что отвечал? Смеялся? Я серьезно говорил: найдется такая, которая занавеску догадается сменить, женюсь. Мне хозяйственная и заботливая нужна, а не какая-нибудь вертихвостка.
— Поздравляю. Значит, женишься?
— При чем тут это?! Я тебе серьезно говорю, что есть, оказывается, заботливые и хозяйственные.
— И я серьезно: раз обещал — женись.
— Так это я тебе говорил, не ей же.
— Отказываешься от своих слов?
— Там видно будет. Это вообще неважно. Важно, что я дождался наконец. Пять лет ждал…
— Значит, не женишься и никакого праздника нету?
— Обижаешь, хозяин. Праздник — это само собой, а женитьба — дело десятое. Пока давай отпразднуем событие, а там будем думать…
Они вернулись в зал ресторана и еще от дверей увидели новшество: за их столом, напротив Нельки, сидели те самые три иностранки, что глазели на них из-за другого стола.
— Па, — сказала Нелька, — тут этот дяденька приходил, что нас сюда посадил, спросил, не будем ли мы возражать, если они к нам сядут. Я сказала, что не будем. Правильно? — При этом она стрельнула глазом на серебристую курточку напротив, и Александр понял: все дело в этой самой курточке. Не будь ее, Нелька наверняка не решилась бы отвечать метрдотелю столь категорично.
— Ничего, больше народу — лучше праздник, — сказал Борис.
— Праздник молчком. О чем с ними поговорить?
Очкастая что-то шепнула молодой, и та вдруг изрекла:
— Эпоха царь Питер.
Александр уставился на нее, как на диво заморское, забыв о приличиях. Она улыбнулась ему, мило приоткрыв рот, и провела пальцем по нижней губе. Получился этот ее жест двусмысленным, заговорщическим.
— Извините, пожалуйста, — сказала по-русски женщина, сидевшая рядом. — Я — переводчица, а эти две женщины, — она качнула головой направо и налево, — наши гостьи из Западной Германии.