Нет, Питер обратился к все еще здравствующим людям, которые присмотрят за Дженни и не позволят никому до нее добраться. А он сдержал обещание перед Мадам Ламберт и держался от Гарри Ван Дорна так далеко, насколько возможно.
По крайней мере, Ван Дорн уверен, что Питер мертв. Имей Гарри хоть малейшее понятие, что Йенсена на яхте перед взрывом не было, богач рыл бы носом землю, чтобы отыскать бывшего помощника. Ван Дорн – безжалостный враг. Питер чересчур хорошо знал, на что тот способен в ярости. За такое предательство Гарри бы затребовал особой мести.
Впрочем, придется смотреть в оба: только благодаря сообразительности Такаши Женевьева уцелела. Питер читал донесения, что порой Гарри творил с женщинами, и агента выворачивало, несмотря на железный желудок.
Но они сумели спасти ее, и теперь только через его труп доберется до Женевьевы Ван Дорн, как бы сентиментально и глупо сие ни звучало. Неважно, что судьба мира в его руках – Питер не собирается допустить, чтобы Женевьеве Спенсер причинили боль.
И у него абсолютно нет никакого стремления выяснить, почему ему именно так приспичило. Он не должен ни перед кем отчитываться, включая самого себя. Просто так карты легли.
Во сне Женевьева издавала звуки, похожие на беспокойный тихий плач, словно потерявшийся котенок, и постоянно ворочалась с боку на бок, однако Питер сказал бы, что она далеко не проснулась. Чему тут удивляться? То, чему она была свидетелем, да еще и наркотики ей качали под завязку – будет чудо, если в течение нескольких месяцев Женевьева восстановит свой сон.
Питер сел, свесив ноги с кровати, и пригляделся к ней. Он размышлял, стоит ли разбудить ее от кошмара. Тогда она снова начнет на него тявкать, он сморозит что–нибудь, чего не хотел говорить, с чем увязнет еще глубже, чем уже есть. И не отважился.
Питер оглядел ее. Она плакала. Он никогда не видел, чтобы кто–то плакал во сне. Его совершенно заворожило это зрелище.
Несмотря на все дерьмо, которое Питер обрушивал на нее, он видел Женевьеву плачущей лишь однажды – в бассейне, прямо перед тем, как снова поимел ее. Секс остановил слезы, но на памяти Йенсена за долгие годы это было самое опасное, что он сотворил. Потому что почти спустил себя со спускового крючка.
Стоит лечь и перестать обращать внимания на женщину рядом, на этот рвущий душу плач, на ее метания по кровати. Женевьеве просто снится страшный сон, это пройдет. Да ради Бога, никто еще не умирал от ночных кошмаров.
Но Питер знал, что не собирается следовать собственным советам. Пусть уж лучше она его стукнет, если он разбудит ее. Ежели нет, то будь что будет, он справится с тем, что последует. Поэтому встал с кровати, присел рядом с Женевьевой и заключил ее трясущееся тело в объятия.
Глава 19
Питер надеялся, что Женевьева тут же проснется и скажет ему, чтобы убирался с ее кровати, и он с облегчением удалится. Однако вместо того она потянулась к нему, холодными руками к его разгоряченной коже, приникла, вцепилась намертво, уткнувшись мокрым лицом ему в плечо, все еще плача.
Пришлось держать. А чего он еще ожидал? – издевательски посмеялся над собой Питер. И заключил ее в объятия, укрыв своим большим телом. Слава богу, она нацепила всю купленную им одежду до последней нитки, потому что даже в одетом виде прижимать Дженни к своему голому телу было мучительно, с его–то, Питера, способностью тут же возбуждаться. Что с ним, черт возьми, не так? Можно подумать, у него не было любовницы года три. Женевьева – одна из сотен, очередной случайный перепихон, ничего особенного. И она – всё.
Питер попытался отстраниться, но она накрепко прилипла, так и всхлипывая во сне. Поскольку на самом деле он не хотел ее отпускать, то остался на месте, нежно стирая слезы с лица Дженни, пока она спала. Вот же идиот: он не прогонит ее кошмары, он же служит их причиной. Если она откроет глаза и увидит его, то начнет вопить. Вот что ему нужно сделать: разбудить ее пока не поздно, пока он не увяз еще глубже.
Разбудить женщину куда легче, чем ее вырубить, и Питер применил тот же трюк, только нажал на другую точку, и секунду спустя она открыла заплаканные глаза и вытаращилась на него.
Нет, Женевьева не завопила, даже не заговорила, и это молчание раздражало больше, чем любой протест, пока она молча смотрела на Питера в темной комнате, так близко смотрела. И наконец промолвила: