Вдруг сквозь дверь в ванной, в щель, осыпав замазку, палец пролез, а на пальце коготь, да не чета, не ровня тому, что у сатира: длинный, острый, жуткий, мертвый… О… о… отцовский, что ли?.. А по другую сторону обзора ладонь у сатира вихляется, сама в себя шлепает красными, теплыми на вид кургузыми пальцами: 'торопись, же, человечек Мишка, спасайся, дурень…'
И Мишка чуть было не поддался на глумливое участие, чуть было не скрепил рукопожатием с якобы дружелюбной нечистью согласие на переход. Что удержало его от гибельного прикосновения — счастливая случайность, или сторожевой звоночек из Мишкиного подсознания?.. Теперь это уже не важно, а тот миг решающий миг Мишка затряс головой и промычал:
— И ты прочь! Не знаю тебя! Изыди, падла!
Сатир вроде бы и подчинился Мишкиному отрицанию, упятился обратно, в двухмерный кафельный рисунок, но вместо толстогубой улыбки на харе у сатира проступил оскал! — да такой лютый, да такой слюнявый, что впору прятаться от него в мертвых объятиях бывших родичей!
Оружие! Было бы в руках оружие, хоть какое-нибудь!.. Даже ножниц нет, даже отвертки — все ножи, топоры, стамески, ножницы — все это на кухне, а там… ой, вон они царапают стекло, бабка с Надькой! В рюкзаке, что Мишка выволок из-за диванчика, перед тем как пойти с ним в туалет, почти ничего режущего-колющего не было: книжка — уже вынута, подарки тоже, кошелек с деньгами, две тысячи семьсот рублей с горсткой металлической мелочи, паспорт и ученический билет, старенькая мобильная трубка… зажигалка должна была быть — но нету, оставил где-то… ключи… есть ключи, но толку от них…
С давних пор лежала в тесном ущелье, между кафельной стеной и унитазным боком, старая 'детская' полукилограммовая гантель, пыльная, вся в ржавых лишаях, а когда-то ярко-синяя… Мишка вспомнил о ней, пробежался безумным взглядом по стенам, по окнам, по двери, схватил покрепче в кулак да и звезданул что было мочи, сверху вниз, как молотком, по когтистому пальцу, насквозь уже процарапавшему дверь в санузел. Палец мертво хрустнул, как сухая кость или карандаш, и осыпался на пол неровными серыми кусками, но Мишка не сразу это увидел, потому что вторым таким же замахом, не выпуская из ладони случайного оружия, впечатал круглую гантельную головку прямо в кафельное рыло искусителю-сатиру. Плитка от этого удара мгновенно покрылась неестественно густой и узорной, словно бы мультяшной, вуалью трещин, полностью похоронив под ними оживший было рисунок… Как-то так она неправильно отреагировала, плитка-то, — отметил про себя Мишка, но удивляться было некогда: остаток… точнее, ошметок батиного пальца на полу, верхняя фаланга с когтем, продолжала шевелиться и Мишка, присев на корточки, в два лихих удара гантелью разбил в общие мелкие дребезги палец и квадратик напольной плитки.
Все эти совершённые подвиги отнюдь не сделали Мишку бесстрашным героем, хотя и подбавили в его до смерти напуганное сердце крохотную мимолетную радость: 'Вот! Вот вам всем от меня!' Он даже выкрикнул в сторону исцарапанного оконца фразу, с детских лет сохранившуюся, по странной прихоти сознания, в глубинах памяти, гордый военно-опереточный слоган из какого-то черно-белого отечественного фильма древних советских времен: 'Врешь, не возьмешь!' В коридоре за дверью и на кухне за окошком выли и рычали, но теперь без притворства, без внятных слов и фраз в Мишкин адрес, вполне даже возможно, что, в мерзком пылу охоты на человеческую плоть, уже и не слыша отчаянных криков того, кто еще несколько дней или недель тому назад был их горячо любимым сыном, внуком, братом…
Тем временем, в процарапанную дыру на двери просунулся еще один когтистый палец, столь же гнусный и мертвый, и от него исходил явственный запах гари… И словно бы дымок сочится от пальца и откуда-то из щелей… В ванной вроде бы стало светлее, потому что сорокаваттная лампочка замигала красными всполохами… Нет, это не от лампочки… Это из кухни! Огонь! Пожар!
Мишка вдруг вспомнил, где он оставил зажигалку: вечером, почти перед тем, как лечь спать, он решил прогнать озноб, согреться чаем, но, не найдя ни шнура от электрического самовара, ни спичек, зажег газ с помощью зажигалки… почему-то забыл при этом остеречься пытливых бабкиных вопросов насчет ее наличия… а вопросов никаких и не было… поставил чайник на плиту, на маленький огонь… и забыл о нем! То-то чудились ему с кухни странные звуки: то ли шип, то ли свист… это остатки воды из чайника выпаривались… Но почему-то никто не заметил, не выключил… Ясно почему! Нежить потому что. Им-то по фигу, — едва ли не с завистью подумал Мишка, — они мертвые, им беспокойство по поводу расплавленного чайника неведомо, еще бы, поскольку для них уже неактуальны человеческие стимулы, опаски, желания и предвидения, а он, Мишка, заживо сгорит!.. К черту стимулы! Пожар в доме! Где ноль… ноль один, б-блина, где МЧС!? Реальный ведь пожар!