С возрастом я все острее осознаю твою боль, я даже стал отчетливее видеть тебя. Я не подозревал, что зрение памяти намного сильнее зрения в ежедневных встречах с тобой. Куски прошлого, сливаясь воедино и вытесняя неприглядные детали, все более приближаются к завидной идиллии, но весь парадокс и вся трагедия заключены в том, что эта идиллия могла бы существовать, если бы, если бы, если бы… Возможно, каждый из живущих был бы рад очутиться в лемовском мире, вырастающем из волшебных облаков желаний. Как хочется порой найти этот живой пластилин и слепить нечто навек и не уходить из этого маленького мирка, пусть даже иллюзорного, никогда, ведь никто никогда не докажет, что вся жизнь наша не иллюзия, наполненная радостью, оптимизмом, грустью, страданием и смертью. Так хочется сделать слепок с единственного участка жизни и жить им вечно и видеть вокруг любовь. Жаль, что ты действовал, где-то за рамками моей жизни…»
Тачка с двадцатью литрами воды в дюралевой фляге легко катилась по утоптанной множеством ног снежной тропинке. Вот показался и знакомый забор с покосившимися высокими воротами из почерневшей от времени древесины. Алик завел тачку во двор, обошел Кузины мины, так он называл последствия собачьего туалета их маленькой сторожевой дворняги, которая любила справлять свою нужду почему-то прямо у входа в дом.
Огород копил светлый блестящий снег. После жизни в благоустроенной квартире романтическая жизнь на природе, на земле радовала. По крайней мере Алика. Несмотря на истощенную почву, летом ему удалось вырастить и помидоры, и огурцы, и кабачки. Роза сделала соления, и сейчас они стояли в погребе. Алик искренне радовался редиске и луку, зеленевшими яркими побегами на фоне серой земли. На дворе в жаркую погоду освежала купальня в большой бочке. Благодаря тому, что усадьба находилась на окраине города, можно было пешком ходить в лес и собирать грибы. И вот зима, и все под снегом, который он любил после работы покидать лопатой, размяться на свежем воздухе под светом звезд и фонарей. А перед началом зимы давно легло в тетрадку и было несколько раз прочитано внезапное вдохновение:
Когда Земля шуршит, меняясь,
Тропинкой ржавой вьется вдаль,
Я, с тишиною обнимаясь,
Кричу в немую магистраль.
Кричу с надрывом в слове «поздно»,
Но затерялся эха след.
Все стынет в воздухе морозном,
И гаснет выхода просвет.
А звезды гонят в поднебесье:
«Лети сюда, в наш дивный сад,
Ведь ты на зыбком куралесье,
А там кругом зарытый клад».
К нему копаюсь я украдкой,
Сдвигаю осень со стола
В такую тонкую тетрадку,
Что затихает шум двора.
Ложатся буквы желтых листьев,
Мир кружится веретеном,
А в каждой новой пряди жизни
Проходит узелками дом.
Родился ветер, пыль смешавший
В передвижную чехарду,
Вдали, впотьмах меня узнавши,
Затеял тихое: «Приду».
Теребит листья он нарочно,
Качает блики фонарей,
Сдувает сон, влетая ночью,
И шепчет вечное: «Скорей!».
Хорошо, когда уголь завезен заранее, дрова нарублены и заготовлены, а печка жарка и быстра. Труд немалый, но есть что-то основательное в простом жизненном укладе, когда не зависишь от центрального отопления и дворников. Усадьба дышала и жила по вечерам, когда в комнатах становилось жарко, как в самые истомные летние дни. Вода шумно текла по трубам, а на газовых конфорках Роза готовила что-нибудь вкусненькое.
– Алик, интересно, кто у нас родится? – спрашивала она, поглаживая очень даже заметный арбузный живот.
– Кто бы ни родился, наш будет, – отвечал Алик.
– Ой, хлеба-то забыла купить! – восклицала Роза.
– Ладно, сиди, сейчас сбегаю, – говорил Алик…
По вечерам они баловались, рассматривая живот, где таилась новая жизнь. Алик прикладывал ухо, вслушиваясь, но понятное дело – ничего. Потом по животу стали пробегать бугорки: кто-то изнутри упирался то ли ручкой, то ли ножкой и все настойчивее и очевиднее напоминал о себе. А еще спустя короткое время, когда молодые супруги собирались заснуть в своей избушке, Роза внезапно забеспокоилась и испуганно сказала: