Теперь можно попробовать сесть на поле. Не выпуская шасси. Прямо на брюхо. От винта, конечно, ничего не останется, но другого выхода нет. Там, в автобусе, должны все увидеть, они подберут Федора, отвезут в госпиталь, к хирургам в белых халатах.
Он уже медленно начал убирать газ и гасить скорость, когда вдруг почувствовал почти ледяной холод, враз сковавший его и без того замедленные и потерявшие уверенность движения. Руки, ноги, лежавшие на педалях, шея — все деревенело, Федор сознавал, что надо встряхнуться, что-то сделать, чтобы это ощущение деревенелости прошло, но ничего для этого не делал — такая на него накатилась смертельная усталость и безразличие ко всему, что с ним происходило. Только одна единственная мысль занимала его в эту минуту: откуда в кабине взялся этот дикий, схожий с сибирским, холод и почему земля вместо того, чтобы по мере снижения самолета приближаться, стала все удаляться, удаляться, удаляться, вот уже и дороги не стало видно, совсем исчезли из поля зрения автобусы с красными крестами на крышах, исчезли мелкие перелески, кустарники, исчезло все, что было там, внизу, на земле, которая должна была встретить Федора:
Преодолевая ни с чем не сравнимую боль, внезапно пронзившую шейный позвонок, Федор повернул голову влево, потом вправо, поглядел вверх, вниз и только теперь все понял: его вместе с самолетом как бы поглотил густой, как осенняя ночь, туман, почему-то невероятно холодный, проникающий в каждую пору, леденящий не только тело, но и все внутри, обволакивающий толстым слоем инея само сердце, наглухо закрывая к нему доступ воздуха. Вот оно будто в отчаянии ударилось в грудную клетку раз, другой, третий, потом надолго замолкло, точно собираясь с силами для новой атаки на врага, и снова ударилось, но уже слабее, хотя и не желая сдаваться совсем. И Федор прислушивался к этой борьбе, но прислушивался так, будто все это происходило не в первый раз, и он знает, что страшиться нечего: сердце у него хорошее, оно выдержит и не такое испытание… Вот только этот мерзостный, холодный и густой, как осенняя ночь, туман… А может быть, он только во мне? — думает Федор. — В мире все нормально: бродят по небу тучи, от перелеска к перелеску летают птицы, шумят видимые на сто верст вокруг деревья, может, уже и солнце несколькими лучами пробило облака, и теперь на какой-нибудь недалекой полянке играют его блики. И только меня одного поглотило это чудовище, называемое людьми туманом, как спрут оплело и мысли мои, и зрение, и я ничего не вижу. Подо мной словно черная, непроницаемая бездна…
Он снова попытался разглядеть что-нибудь внизу, но там по-прежнему была кромешная тьма. Все мертво вокруг. Живут лишь Федор и его смертельно раненный «ишачок». Он не оставит Федора в беде одного. Он будет с ним до конца. До тех пор, пока жив Федор и жив он сам. И Федору чудится, что он слышит голос мотора и различает его слова: «Держись, браток, мы еще покажем, как надо драться!» Или это голос Миколы Череды? Голос из далекого, совсем другого мира. Оттуда, где есть Полинка, где вьюжит над тайгою пурга, бродят, увязая в снегу, олени и кричит, кричит на высоком кедраче иволга: «Тиу-ли… Тиу-ли»…
Микола Череда, рискуя подломать шасси, сел в ста метрах от места, где упал истребитель Федора. И не выключая мотора, задыхаясь, крича что-то нечленораздельное, надеясь и отчаиваясь, помчался к Федору.
Каким-то чудом самолет не взорвался, не загорелся, но от него остались лишь обломки: мотор, оторвавшись от фюзеляжа, валялся шагах в пяти от машины, крылья искарежены, одно колесо шасси укатилось, стойки изогнуты, сам фюзеляж сплющен в гармошку.
Чем ближе подбегал Микола к месту катастрофы, тем страшнее ему становилось, но он все бежал, сбросив на землю шлем и прижав левую руку к груди.
В сплющенной кабине Федора не было. Он лежал неподалеку — при ударе самолета об землю его выбросило из машины. Микола рванулся к нему, упал на колени, вгляделся в лицо. Все в крови, с застывшими глазами, которые и сейчас мертво глядели в небо. Микола расстегнул на Федоре комбинезон, приложился к сердцу. Долге слушал, уже ни на что не надеясь и в то же время не в силах оторваться, не в силах поднять свою голову, которая вдруг стала необыкновенно тяжелой, точно там, под черепной коробкой, были не живые ткани, а твердый, застывший свинец.
И так, прижавшись головой к груди Федора, Микола Череда заплакал, завыл, непроизвольно колотя кулаками о мерзлую землю, а колючая крупа секла его непокрытую голову, оседала на спутанных волосах и казалось, что этот сильный, никогда не унывающий человек с каждой минутой все больше седеет от неизбывного горя. «Федя! — кричал он, — Федька, родной ты мой, как же так?!»