Сколько он вот так стоял у стены, Бабичев не знал, как не знал и того, сколько времени он находится в этой камере — может быть, несколько часов, может, несколько суток. Бывали минуты, когда на него накатывалась, как там, дома, волна бешенства, и он скрипел зубами от своего бессилия и обреченности, и в эти минуты приходила мысль собрать все оставшиеся силы для того, чтобы размозжить голову о бетонную стену и таким образом избавиться от физических и особенно душевных мук, но голос рассудка подсказывал, что эта мысль безумна даже потому, что в таком случае все его друзья скажут: значит, он и вправду был виноват…
И опять к нему приходило отчаяние, все в нем застывало, и он даже не замечал, как по его щекам текут слезы.
Впервые его вызвали на допрос ночью. Привели в светлую теплую комнату, в которой за столом сидел следователь, человек средних лет, одетый в штатское: коверкотовый темно-синий костюм, белоснежная рубашка, модный, под цвет костюма, галстук. Кивнув конвоиру, чтобы тот ушел, он показал Бабичеву на стул и сказал:
— Садитесь, Бабичев.
Бабичев сел и положил руки на колени. Посмотрев на него внимательным и вроде бы сочувствующим взглядом, следователь вздохнул:
— Неважно вы выглядите, летчик. Болеете? Я-то по своей наивности думал, что к летчикам всякие болячки и близко не подступают. Правду сказать, даже завидовал им. Смешно, а?
— Летчики — обыкновенные люди, — не принимая его наигранно-шутливого тона, сказал Бабичев. — Так же, как все, болеют, так же, как все, страдают, когда их бьют и бросают в каменные колодцы.
— Да, да, — согласился следователь. — Когда бьют, и когда бросают… Как вы сказали — в каменные колодцы? Не понимаю. Что-то средневековое, очень средневековое. Откуда такие ассоциации, Бабичев? Бьют, каменные колодцы… У вас слишком развито чувство фантазии.
Бабичев ладонью провел по ссадинам и кровоподтекам на своем лице, потом встал, приподнял гимнастерку и показал на такие же ссадины и кровоподтеки на теле.
— Все это, как видите, не из области фантастики, — сказал он. И тут же подумал: «Зачем я это делаю? Разве он ничего не знает? Все знает не хуже меня».
Следователь усмехнулся:
— С кем же вы подрались, Бабичев? Хотя… К сожалению, у нас действительно развелось слишком много хулиганья. Бродят по улицам, нападают на честных людей… Не знаю, чем занимаются наши блюстители порядка.
Бабичев хотел что-то сказать, но следователь предупреждающе поднял руку.
— Давайте все же не отвлекаться, Бабичев, давайте притупим к делу. Вас, насколько мне известно, предварительно познакомили с письмом, подписанным летчиками вашей части. Я не ошибаюсь?
— Нет, не ошибаетесь. Меня действительно познакомили с доносом.
— Как вы сказали? С доносом? Не надо утрировать, Бабичев. Те, кто подписывал известное вам письмо, абсолютно честные и порядочные люди. Больше того, это — настоящие патриоты, уж мы-то знаем. А теперь скажите: какую цель вы преследовали, рисуя фашистских летчиков как классных, непревзойденных авиаторов? Хочу предупредить вас, Бабичев: только абсолютно правдивые ответы, говорящие о вашем искреннем раскаянии, могут облегчить вашу участь и смягчить наказание. Вы меня понимаете? Вы все понимаете, Бабичев? Я жду вашего ответа.
— Хорошо, я отвечу. — Бабичев снова почувствовал, как его начал бить озноб, отнимая силы. И еще он почувствовал вдруг незаметно подкравшееся к нему безразличие, безразличие ко всему на свете. С ним просто играют, они наверняка уже все решили, для формы — им нужны лишь его признания и «искреннее раскаяние». А в чем он должен раскаиваться? Может быть, плюнуть на все и молчать?:. «Нет, — превозмогая слабость и апатичность, сказал он самому себе — так нельзя».
— Я отвечу, — повторил он. — Никакой другой цели, кроме как убедить молодых летчиков в необходимости отдавать все силы боевой подготовке, я не преследовал. О «непревзойденности» фашистских летчиков я не говорил. Если бы они были действительно непревзойдены, то нам не удавалось бы вгонять их в землю. А мы их вгоняли. Но у молодых летчиков складывается мнение, что мы во всех отношениях сильнее фашистских авиаторов и их самолетов, и что когда придет время, мы закидаем их шапками, а это — очень опасное мнение. Я говорил, что ни в коем случае нельзя недооценивать врага. Разве вы не согласны с этим?