Произведения Рэя Брэдбери мы по праву причисляем к такой литературе. Если мы негодуем вместе с ним, если радуемся, проникаемся восхищением перед деяниями человека, значит, и у нас в глубине души есть тот же счастливо способный к росту и не полностью востребованный запас, резерв прекрасного, который ждет использования.
Важно ли вообще узнать про себя такое? Есть ли этот отклик на искусство частное дело каждого читателя, нечто замкнутое в пределах его комнаты, квартиры? Или то хорошее, что мы порой в житейской суете забыдаем про себя, имеет широкое общественное значение? Да, имеет.
Мы живем в прекрасное, но трудное время. Грубый факт бытия состоит в том, что сегодня, в конце XX века, созданная усердием ученых и инженеров технологическая мощь антинародного капиталистического государства стремится подавить силу отдельной личности, лишить ее надежд и возможности участвовать в строительстве будущего. Но весь ход событий на нашей планете, пробуждающееся сознание честных людей утверждают нас во мнении, что будущее в конечном счете зависит не от технологии, а от нравственных и политических решений. Нравственность же — внутренняя прерогатива каждого из нас. Вот почему каждый значим на этой Земле, значим в той мере, в какой он готов расти, совершенствоваться, брать на себя ответственность, сознательно участвовать в построении того общества, к которому мы стремимся. О значимости человека говорит в своих книгах Рэй Брэдбери. Отсюда и радость общения с этим удивительным писателем.
Север Гансовский
ХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР, ТЁПЛЫЙ ВЕТЕР
— Боже праведный, что это?
— Что — "что"?
— Ты ослеп, парень? Гляди!
И лифтер Гэррити высунулся, чтобы посмотреть, на кого же это пялил глаза носильщик.
А из дублинской рассветной мглы — как раз в парадные двери отеля "Ройял Иберниен", — шаркая прямо к стойке регистрации, откуда ни возьмись прутиковый мужчина лет сорока, а следом за ним — словно всплеск птичьего щебета — пять малорослых прутиковых юнцов лет по двадцати. И так все вьются, веют руками вокруг да около, щурят глаза, подмигивают, подмаргивают, губы в ниточку, брови в струночку, тут же хмурятся, тут же сияют, то покраснеют, то побледнеют (или все это разом?). А голоса-то, голоса-божественное пикколо, и флейта, и нежный гобой, — ни ноты фальши, музыка! Шесть монологов, шесть фонтанчиков, и все брызжут, сливаясь вместе, целое облако самосочувствия, щебетанье, чириканье о трудностях путешествия и ретивости климата — этот кордебалет реял, ниспадал, говорливо струился, пышно расцветая одеколонным благоуханием, мимо изумленного носильщика и остолбеневшего лифтера. Грациозно сбившись в кучку, все шестеро замерли у стойки. Погребенный под лавиной музыки, управляющий поднял глаза — аккуратные буковки «О» безо всяких зрачков посредине.
— Что это? — прошептал Гэррити. — Что это было?
— Спроси кого-нибудь еще! — ответил носильщик.
В этот самый момент зажглись лампочки лифта и зажужжал зуммер вызова. Гэррити волей-неволей оторвал взгляд от знойного сборища и умчался ввысь.
— Мы хотели бы комнату, — сказал тот самый высокий и стройный. На висках у него пробивалась седина. — Будьте так добры.
Управляющий вспомнил, где он находится, и услышал собственный голос:
— Вы заказывали номер, сэр?
— Дорогой мой, конечно, нет! — сказал старший. Остальные захихикали.
— Мы совершенно неожиданно прилетели из Таормины, — продолжал высокий. У него были тонкие черты лица и влажный, похожий на бутон рот. — Нам ужасно наскучило длинное лето, и тогда кто-то сказал: "Давайте полностью сменим обстановку, давайте будем чудить!" "Что?" — сказал я. "Ну ведь есть же на Земле самое невероятное место? Давайте выясним, где это, и отправимся туда." Кто-то сказал: "Северный полюс," — но это было глупо. Тогда я закричал: "Ирландия!" Тут все прямо попадали. А когда шабаш стих, мы понеслись в аэропорт. И вот уже нет ни солнца, ни сицилийских пляжей — все растаяло, как вчерашнее лимонное мороженое. И мы здесь, и нам предстоит свершить… нечто таинственное!
— Таинственное? — спросил управляющий.
— Что это будет, мы еще не знаем, — сказал высокий. — Но как только увидим, распознаем сразу же. Либо Это произойдет само собой, либо мы сделаем так, чтобы Оно произошло. Верно, братцы?
Ответ братцев отдаленно напоминал нечто вроде "тии-хии".
— Может быть, — сказал управляющий, стараясь держаться на высоте, — вы подскажете мне, что вы разыскиваете в Ирландии, и я мог бы указать вам…
— Господи, да нет же! — воскликнул высокий. — Мы просто помчимся вперед, распустим по ветру наше чутье, словно кончики шарфа, и посмотрим, что из этого получится. А когда мы раскроем тайну и найдем то, ради чего приехали, вы тотчас же узнаете об этом — ахи и охи, возгласы благоговения и восторга нашей маленькой туристской группы непременно донесутся до ваших ушей.
— Это надо же! — выдавил носильщик, затаив дыхание.
— Ну что же, друзья, распишемся?
Предводитель братцев потянулся за скрипучим гостиничным пером, но, увидев, что оно засорено, жестом фокусника вымахнул откуда-то собственную — сплошь из чистейшего золота, в 14 карат, — ручку, посредством которой замысловато, однако весьма красиво вывел светло-вишневой каллиграфической вязью: ДЭВИД, затем СНЕЛЛ, затем черточку и наконец ОРКНИ. Чуть ниже он добавил: "с друзьями".
Управляющий зачарованно следил за ручкой, затем снова вспомнил о своей роли в текущих событиях.
— Но, сэр, я не сказал вам, есть ли у нас место…
— О, конечно же, вы найдете. Для шестерых несчастных путников, которые крайне нуждаются в отдыхе после чрезмерного дружелюбия стюардесс… Одна комната — вот все, что нам нужно!
— Одна? — ужаснулся управляющий.
— В тесноте да не в обиде — так, братцы? — спросил старшин, не глядя на своих друзей.
Конечно, никто не был в обиде.
— Ну что ж, — сказал управляющий, неловко возя руками по стойке. — У нас как раз есть два смежных…
— Перфетто![1] — вскричал Дэвид Снелл-Оркни. Регистрация закончилась, и теперь обе стороны — управляющий за стойкой и гости издалека — уставились друг на друга в глубоком молчании. Наконец управляющий выпалил:
— Носильщик! Быстро! Возьмите у джентльменов багаж…
Только теперь носильщик опомнился и перевел взгляд на пол.
Багажа не было.
— Нет, нет, не ищите, — Дэвид Снелл-Оркни беззаботно помахал в воздухе ручкой. — Мы путешествуем налегке. Мы здесь только на сутки, может быть, даже часов на двенадцать, а смена белья рассована по карманам пальто. Скоро назад. Сицилия, теплые сумерки… Если вы хотите, чтобы я заплатил вперед…
— В этом нет необходимости, — сказал администратор, вручая ключи носильщику. — Пожалуйста, сорок шестой и сорок седьмой.
— Понял, — сказал носильщик.
И словно колли, что беззвучно покусывает бабки мохнатым, блеющим, бестолково улыбающимся овцам, он направил очаровательную компанию к лифту, который как раз вовремя принесся сверху.
К стойке подошла жена управляющего и встала за спиной мужа, во взгляде — сталь.
— Ты спятил? — зашептала она в бешенстве. — Зачем? Ну зачем?
— Всю свою жизнь, — сказал управляющий, обращаясь скорее к себе самому, — я мечтал увидеть не одного коммуниста, но десять и рядом, не двух нигерийцев, но двадцать — во плоти, не трех американских ковбоев, но целую банду, только что из седел. А когда своими ногами является букет из шести оранжерейных роз, я не могу удержаться, чтобы не поставить его в вазу. Дублинская зима долгая, Мэг, и это, может быть, единственный разгоревшийся уголек за весь год. Готовься, будет дивная встряска.