— Ты садись с ними в машину, они тебя подвезут к сельуправлению, там выясни вместе со старостой, расскажи, в чем дело.
Немцы сказали, что если сейчас офицеров не найдут, то возьмут десять человек из колхозников и вместе с головой колхоза расстреляют. Но я не перевел слов Шинкаренко немцам, так как он сказал, а наоборот. Я сказал, что Шинкаренко хочет с ними поехать в сельуправление, и там вместе с головой сельуправления он выяснит, где находятся офицеры. Они посадили Шинкаренко в машину, взяли бригадира, со мной попрощались. Они подъехали к скирдам, копали там вилами, искали офицеров, после поехали в сельуправление и там узнали, что офицеры находятся в четырех километрах от села Громовка. А я думал, что если они возвратятся опять, то снова возьмутся за меня. И я спрятался. Но все обошлось благополучно.
ГААРК, ф. П-156, оп.1, д.40, лл.112-126. Подлинник.
ИЗ РУКОПИСИ ВОСПОМИНАНИЙ Н.Ф. ХАРЛАМОВОЙ «ТРИ ГОДА В ФАШИСТСКИХ КОНЦЛАГЕРЯХ» — О ПЕРВЫХ ДНЯХ ПРЕБЫВАНИИ В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ СЕВАСТОПОЛЯ[100].
1960 г.
НА КРЫМСКОЙ ЗЕМЛЕ.
В ноябре 1941 года Санотделом Приморской армии я была зачислена хирургом-ординатором в 268-й, а позже 357-й эвакогоспиталь в городе Севастополе. Там я работала до июля 1942 года — дня падения города.
Девять месяцев, проведенных в Севастополе, из которых восемь были днями его героической защиты, остались в моей памяти неизгладимым впечатлением на всю жизнь.
До сих пор всякое воспоминание о тех днях, вызываемое разговорами, чтением, фильмами, потрясает меня до глубины души, воскрешает в памяти облик города-героя, образы его славных защитников.
Севастополь — самый светлый и сильный период моей жизни. После восьми месяцев кипучей жизни в нем, я попала в бездонную пропасть фашистских концлагерей.
Ночью 30-го июня 1942 года по распоряжению начальника госпиталя Блиндера медработники с группой легко раненых бойцов и командиров покинули госпиталь, располагавшийся в Новогеоргиевском монастыре. В нем остались только тяжелораненые с небольшим количеством обслуживающего медицинского персонала.
Мы направились к Херсонесскому маяку. Предполагалось, что туда подойдут катера, и раненые будут эвакуированы.
Долго ходили мы от бухты к бухте и, в конце концов, укрылись в нишах прибрежных скал. Восемь суток просидели мы, тщетно ожидая катеров. Положение сложилось так, что катера не пришли. На девятые сутки немцы захватили всех раненых и медперсонал в плен. Сразу, тут же у скал они начали свою фашистскую сортировку людских масс. Если какой-либо пленный казался им комиссаром, политруком или евреем, его расстреливали на месте. У каждого пленного отбирали всё, что он при себе имел: часы, брелки, кольца, деньги. Одежду и сапоги грубо стягивали, а людей, босых, в нижнем белье, в знойный июльский день погнали ускоренным маршем в Севастополь, уже превращенный в развалины.
Мы знали о жестокости фашистов, но то, с чем нам пришлось столкнуться буквально с первых минут плена, леденило кровь. Наши конвойные немцы всё время дико кричали, на каждом шагу били нас палками, ударяя по голове и лицу. Отстававших забивали до смерти.
Пригнали нас на окраину Севастополя в местечко Рудольф. Там немцами был создан лагерь. Он представлял такую картину: во дворе, обнесенном колючей проволокой, стояло два полуразрушенных здания. Несчетное количество людей, грязных, окровавленных, небритых и оборванных, бесцельно бродили в нем. Когда во двор привезли бочку воды, разыгралась ужасная сцена: фашисты стали избивать до полусмерти всех, кто потянулся к ней. ...
Потекли томительные дни, полные ужаса ожиданий. Голод, недостаток воды, недоброкачественная пища, которую организм не усваивал, — вызывали дистрофические расстройства. Все страдали поносами и отёками. Многие обессиленные не поднимались с земли и через несколько дней умирали.
Изредка наезжал какой-нибудь немецкий генерал со свитой, осматривал лагерь, произносил напыщенную речь о дисциплине, труде и уезжал. Положение же наше всё ухудшалось и ухудшалось.
На десятый день лагерной жизни я перенесла на ногах какое-то лихорадочное заболевание, после которого появились отёки всего тела, а главное, ног. У меня не было сил двигаться, но сознание говорило: ложиться нельзя, тогда не встать. Свое горе, когда видишь больных и раненых, еще более беспомощных и обессиленных, чем ты, становится меньше, и я продолжала работать.
Среди моих товарищей по прежней работе было много евреев, но немногих я встретила в лагере. Остались единицы, которых, использовав на работе, тоже расстреливали. Помнится мне молодой врач Юрий Чапичо. Он работал вместе со мной в последний месяц обороны Севастополя в госпитале Новогеоргиевского монастыря. В жаркие дни июньского наступления он круглые сутки делал операции, делал обходы, перевязки, казалось, не знал усталости, всегда находил слово ободрения для раненых и работавших с ним. В лагере я встретила его мало похожим на себя. Бледный, худой, с ввалившимися глазами, он едва держался на ногах. Иногда Юрий приходил в палатку, где я работала. Мы делили с ним добытую щепотку табака. «Может быть, попроситься сопровождать транспорт с тяжелыми больными?..» — в раздумье говорил он. Транспорты на подводах отправляли из нашего лагеря ежедневно. «Транспортом» фашисты называли группы людей, перебрасываемых в другой лагерь. Каждый транспорт сопровождал один или два медика-мужчины.
100
Рукопись поступила в Партийный архив Крымского обкома КП Украины из редакции журнала «Москва» в 1962 г.