Но что мог дать ему этот транспорт! Вскоре Юрий исчез. Черная карета увезла его в другой «транспорт», из которого никто не возвращался.
Другой врач, еврей, работал со мной в одной палатке. Это был энергичный человек. Обычно с утра он был полон деятельности: составлял списки на эвакуацию раненых, рапортички на питание. Однажды к нам в палатку зашел гитлеровский офицер со свитой. Увидев, что раненые играют в самодельные карты, офицер рассвирепел: «Кто здесь старший врач? — заорал он. — Кто ты по национальности?» Наш врач не скрыл. И вечером, не успели мы раздать порции воды, за ним пришли. Накинув шинель на плечи, наш товарищ ушел навсегда.
Мы остались подавленные, не зная, кого и когда постигнет такая же участь.
Помнится мне молоденькая врач, до плена работавшая в морском госпитале. Она в недолгие дни своего плена находилась в лихорадочном возбуждении, все время была неестественно оживлена, называла себя грузинкой, а на самом деле была еврейкой. Скоро пришли за ней. Она торопливо собралась и спешно побежала, держа в руках рассыпавшийся свёрток. Она ничего не сказала нам, глаза её наполнились ужасом.
И так каждый вечер из нашей среды уводили в черную карету то одного, то другого. Каждый раз в такие моменты я вспоминала своего начальника отделения госпиталя С.И. Кеймаха. Как и я, он сидел в нише скалы. Когда я узнала, где он находится и позвала его в свою нишу, он посмотрел на меня глубоким незабываемым взглядом и сказал: «Я устал и не могу никуда двигаться. Прошу Вас, доктор Харламова, помнить обо мне». После я узнала, что он покончил с собой. Так же поступил и начальник госпиталя Блиндер и ряд других медицинских работников.
В первой половине августа начали постепенную ликвидацию лагеря. Вначале отправляли здоровых военнопленных этапами, затем оставшихся в живых больных и раненых на подводах. Из нас, медработников, производили добровольный отбор на работу в Севастополь. С этой целью оттуда на Рудольф приехало несколько гитлеровских офицеров и среди них — два немецких врача СС. Переводчиком у них был наш врач хирург Владимиров. Офицеры ходили по местам работ, а Владимиров обрабатывал нас индивидуально.
Уговаривал он медиков: «Вы будете свободны, и вам будут платить жалованье». Но такая «свобода» была нам не нужна. В немецком жаловании и звании «цивильный» мы не нуждались. ...
Вид у меня был страшный: худое почерневшее лицо с ввалившимися глазами, согнутая фигура с вещевым мешком и скатанной шинелью за плечами, босые, отёкшие, израненные и окровавленные ноги. Недаром, по приходу в Бахчисарай, где происходил отбор евреев, меня тотчас же забрали в гестапо и учинили допрос.
Задавали много вопросов, заставляли произносить слова с буквой «р», запутывали ответами. И, наконец, потребовали рассказать свою биографию. Я поняла, что меня считают еврейкой. Надо было доказать противное. Но как? Не зная немецкого языка, это было трудно сделать, а переводчики переводили гестаповцам то, что по-своему считали нужным. Я была совершенно спокойна и безразлична ко всему, так как до крайности измучилась дорогой и болезнью. Вскоре из лагеря привели человек до двадцати мужчин, уроженцев моей области. Почти все земляки не признали во мне своей землячки. Я не была похожа на них. Все они были русые, блондины. «Вот, видишь людей из твоего края? Они не похожи на тебя», — сказал мне гестаповец. На это я спокойно ответила: «Среди наших пленных есть белокурые грузинки. Цвет волос ничего не значит».
«Знаю я вас всех, я по глазам определяю арийцев, а мимо меня прошло их тысячи», — заявил гестаповец. Но вот один из моих земляков спросил: «Как её фамилия?» Я ответила. Тогда он заявил: «Со мной в классе учился Харламов. Он был русский». Видимо, это показание и окончание моей фамилии на «ова» оказались достаточными, чтобы отменить смертный приговор. Меня отвели в лагерь.