Дорофей велел еще раз прочитать ему все, вынул кошель, уплатил две деньги и, сложив вчетверо, уложил расписку в кошель.
На обратном пути Михайла купил в кожевенном ряду долгий кнут для Степки, и они торопливо пошли в обратный путь.
Вернувшись домой, Михайла велел обозчикам развязывать возы и таскать тяжелые кули в амбар. Сам он с Дорофеем стоял около и считал мешки. Мешков оказалось по счету верно – сто двадцать пять.
Теперь все дела были кончены, и можно было уезжать. Но когда Михайла велел запрягать, обозчики подняли настоящий бунт.
– Ты что это, Михалка! – кричал Савёлка, размахивая неравными по длине руками, из-за этого девки на селе браковали его. – Не люди мы, что ль! Чай, надо какие ни то гостинцы с городу девкам привезть.
– Бога побойся, Михалка! – бормотал Ерема, – хошь в собор Благовещенский зайтить, заступнице поклон положить.
Даже мрачный, ко всему равнодушный Нефёд, и тот возроптал.
– Нет такого положения, Михалка, чтоб в Новегороде алтына не выдать, – бурчал он.
Лычка хоть и поглядывал опасливо на Михайлу, а все-таки ворчал:
– Баба – однова́ дыхнуть! – на порог не пустит, коли без гостинцу.
Все напоминали, что и у Семейки такое заведение было, чтоб в Новегороде по алтыну да по две деньги вперед выдавать.
– Не жалей, Михайла Потапыч, алтына, – крикнул Невежка, – отдашь полтину! – Он протискался вперед и дружески похлопал Михалку по спине, ласково заглядывая ему в глаза.
Михайле и самому не очень хотелось выезжать под вечер с такими деньгами. Да и с Марфушей надеялся хоть словечком перемолвиться. Он еще немного поспорил, но когда и Дорофей стал уговаривать его переночевать еще ночку, он будто нехотя согласился и выдал обозчикам казны двести пятьдесят денег.
Повеселевшие обозчики забрали деньги и повалили гурьбой за ворота.
Но надежды Михайлы не сбылись. Домна весь вечер ворчала на Дорофея, что он не хочет перебираться в верх к Козьме Минычу. Марфуша рано ушла к себе в светелку, кивнув на прощанье Михайле. Степка рад был кнуту и по себе готов удружить Михайле. Он несколько раз выбегал в сени, возвращался, но от сестры ничего не передал.
Наконец, отужинав, хозяева собрались спать, и Михайле пришлось прямо итти на сеновал.
– Прощай, Дорофей Миныч, – проговорил Михайла, кланяясь, – прощай и ты, Домна Терентьевна, спасибо на угощеньи. Завтра чем свет выедем. Может, не увидимся, так до будущего года. Разживайся с моей легкой руки, Дорофей Миныч. Может, на тот год и говорить со мной не будешь, как богатеем станешь.
– Дай-то бог, – подхватила Домна. – Вот как казна надобна. Марфуша-то у нас невеста, надо приданое готовить. Вон Козьма Миныч хороших женихов сулит.
– Ну, чего ты, – прервал Дорофей, – рано еще Марфуше замуж. Не хочет она, боится. Чего ее неволить? Пущай годок с нами поживет. Вот на тот год, как приедешь, может, к свадьбе и угодишь, попируешь, а ноне не стану неволить.
Михайла вышел на двор огорченный. Он знал, что Дорофей сболтнул, что на язык подвернулось, но ему все-таки страшно стало: а ну как велят Марфуше итти за какого ни на есть боярского сына, и она не посмеет ослушаться? Боярыней-то всякой лестно стать.
Эту ночь Михайле плохо спалось. Дорофей еще до ужина вынес ему мешок с деньгами, и Михайла положил его на сеновале себе под голову. И про Марфушу думалось, и про деньги, и про князя. Дело-то он ему обделал – лучше не надо. Князь наказывал меньше 125 денег за четверть не продавать, чтоб ему 15 тысяч денег привезти, а он по 155 продал. Лишних почти что пять тысяч привезет князю. А ну как князь ничего ему не даст, или какой ни на есть зипун пожалует, как тому мужику? Козьма Миныч вспомнился. Ишь ты, «свистун», говорит. Дался им тот свист. Мальчонкой ведь был он в те поры, а нынче он разве свистит? Обидно даже. А ну как нипочем не отдадут Марфушу?
Всю ночь проворочался Михайла на сеновале. Сено колет, голове на мешке неловко. Начнешь забываться, вдруг точно кто мешок из-под головы потащит. Очнешься, – голова с мешка скатилась. Обозчики храпят, бормочут со сна. Холодом под утро пробирать стало. Конца ночи не было.
Как только рассвело, Михайла разбудил обозчиков и велел запрягать.
Солнце еще не вставало, и дверь в хозяйскую избу не отворялась, а уже обоз готов был. Михайла вынес свой мешок, положил на переднюю телегу и сам сел на него. Невежка сел сбоку на ту же телегу и спросил:
– Трогать, что ли?
Михайла с грустью посмотрел на дверь в избу и сказал:
– Трогай!
В эту минуту нижняя половина окна в светелке приподнялась, и оттуда выглянула Марфуша.
Михайла радостно закивал ей, но лошадь тронулась, и через минуту он уже был за воротами. Еще раз над забором мелькнуло верхнее окошко, но рама уже опустилась, и за слюдяным оконцем ничего нельзя было разглядеть.