– А ты чуешь, кто к нам прийшов? А?
Михайла отрицательно покачал головой.
– Нэ чув? Та сокольничий твий.
– Степка? – оживившись, переспросил Михайла. – Да ну? Слава господу, а я уж думал, что сгиб он где ни то.
– Чого ж сгиб. Вин до Митрия Иваныча добрався, и тот ему знову билый жупан повелив пошить, и Степка за ним на пирах стоить. Тильки сокола у его немае.
– Молодец Степка, – задумчиво проговорил Михайла. «Чего хотел, того и добился», – подумал он про себя.
Гаврилыч с некоторым удивлением взглянул на Михайлу. Раньше он будто не так радовался, что Степка все к царю пролезает.
– Дуже задаеться, – прибавил Гаврилыч. – Та нехай соби. А у нас свое дило. Знаешь ты, Мыхайла, князя Голицына?
– Князя Голицына? – точно даже обиделся Михайла. – Никаких я князьев не ведаю, кроме Воротынского князя, да и того б лучше век не знать.
Гаврилыч стал объяснять Михайле, что Воротынский то одно, а Голицын вовсе другое. Воротынский полякам в ножки кланяется, а Голицына поляки рады б со света сжить, да не смеют: за него многие стоят. Дмитрий Иваныч, да и не так он сам, как казачий атаман Заруцкий, про то знает. Вот они и послали его к тому Голицыну, спросить его, не поможет ли он на Москве Дмитрию Иванычу.
– Да ведь Дмитрий Иваныч ваш только с ляхами и вожжался. Из их рук смотрел.
Гаврилыч рукой махнул.
– Экую старину помянул! Да коло его ноне почитай ни одного ляха немае. Живешь на Москве, а ни прочого и не чув.
Михайле сразу немного зазорно стало. Но тут же он подумал, что от Дмитрия тоже добра не жди, хоть и без ляхов он покуда. Но спорить с Гаврилычем ему все так же не хотелось. Пусть его. Сам увидает, что хрен редьки не слаще. Все они одним миром мазаны. Кто «они», Михайла не мог бы точно сказать. Ну, все, кто не за холопов.
Гаврилыч смотрел на Михайлу и не мог понять, что с ним сталось. То какой лихой вояка был, а теперь словно ему ни до чего дела нет. Рыбку удит.
– Э-а, Мыхайла… Забув ты, мабуть, Иван Исаича.
Михайла вскочил, точно его прижгли каленым железом. Глаза его сердито засверкали.
– Да где ж он, Иван Исаич! – крикнул он. Его ноне и на свете нет.
– То-то и оно, – проговорил Гаврилыч. – А знаешь ли ты, як вин жизню скинчав?
Михайла покачал головой. Он опять сел и обхватил колени руками, не глядя на Гаврилыча. Ему хотелось, чтоб тот замолчал, не бередил старое.
– Про те забувать на гоже, точно подслушав его мысли, – сказал Гаврилыч.
Михайла опять вздрогнул. «А ведь и правда», – подумал он.
А Гаврилыч тихим голосом рассказывал ему, что было с Болотниковым, когда он, поверив царскому слову, отдался Шуйскому, чтоб спасти Тулу. Царь его после того отправил пешком в железах в Каргополь, будто в заточенье. Так все и думали. А потом прознали, что с ним сталось. Зима тогда была.
Та самая зима, – подумал про себя Михайла, – когда он у Маланьи на печке лежал, и она не знала, чем его ублажить. А он, как и здоров стал, ни о чем не вспоминал, жил себе да жил в Дурасове, вот точь-в-точь как сейчас, только что не рыбку удил, а крестьянскую работу для Маланьи справлял да ел досыта.
А Гаврилыч продолжал рассказывать, как Болотникова били батожьем, стегали кнутом, чтоб он от Дмитрия Иваныча отрекся и Шуйскому крест поцеловал. Царю Василью большая бы выгода была, кабы такой мужицкий да казачий батька, как Болотников, Шуйскому передался. Тогда бы холопам и казакам не на кого больше надеяться было. Грозили Иван Исаичу скаредной смертью. Но он говорил: убейте меня, за мной другие пойдут, не сложат рук, покуда воли не добьются.
Михайла весь сжался, втянул голову в плечи. «Про меня это он, – подумалось ему. – А я-то!»
А Гаврилыч все говорил. Казак один из Тулы за Иван Исаичем следом в Каргополь пробрался, не мог Иван Исаича покинуть. Прятался, а следил за ним. И видел он, как – вовсе уж на ногах не стоял Иван Исаич – потащили его стрельцы на реку, проруби там пробили, саженях в двух одна от другой, последний раз спросили: «Отречешься от своего вора, поцелуешь крест Василью Иванычу?» Иван Исаич глаза зажал и головой затряс. Накинули ему петлю на шею, а веревку шестом пропихали от одной проруби к другой, поволокли его, столкнули под лед и почали от одной проруби к другой протаскивать. Вытащили – он уж весь льдом оброс. Тогда веревку обрезали, а его так подо льдом и покинули.
Михайла лежал ничком на земле. Гаврилыч замолча, а Михайла все лежал не шевелясь, и Гаврилыч не знал, что с ним. Неужто заснул или, может, плачет. Наконец он потряс его за плечо. Михайла поднялся. Волосы у него растрепались, глаза были сухие, но смотрели так, что Гаврилычу не по себе стало.