— Нравится вам парное молоко? — спросила она, уверенная, что он ответит утвердительно.
Однако он сказал:
— Вот стихотворная строка древнегреческого поэта Пиндара: «Лучшее в мире — вода». А уж он-то знал толк и в молоке, и в винах. Однако же воде отдал предпочтение. Парное молочко прелестно, однако я тут пил воду из родника, она вкуснее.
— Это неблагодарность по отношению к нашей Белке, — заметила Раиска. — Она обиделась бы, если б услышала.
— Неблагодарность — худший из пороков, — вроде бы, согласился он и тотчас возразил: — Восхваляя воду, мы с Пиндаром отнюдь не унижаем божественный напиток — молоко. Напротив, мы поднимаем и то, и другое на божественный уровень!
Он и еще попил, после чего вернул ей подойник со словами:
— Ты так смотришь на меня… Вот о чем я хочу предупредить: ситуация эта очень опасна для тебя, холопка.
— Какая ситуация? — насторожилась она.
— Живешь в захудалой, заброшенной деревне, общаться не с кем… нет у тебя предмета для обожания. И вдруг объявляется человек, умный, красивый, аристократической внешности… почти молодой… и ведет себя странно, необычно: живет в лесу, один… Долго ли тут наивной девушке вообразить о нем черт-те что! Она может влюбиться, а это чревато для нее.
— Чревато чем?
— Разочарованиями! Неразделенностью пылких чувств! Разрушением романтических представлений о мире! Я не могу снизойти до тебя, потому как дворянин и отчасти князь, а ты холопка.
Это был сокрушительный удар, но Раиска устояла. Она сохранила уверенность и во взгляде, и в голосе.
— У меня есть парень, которого я обожаю, — сказала она. — Вот он-то, действительно, и красивый, и умный. Кстати, он расправится с любым моим обидчиком, имейте это в виду. У него есть охотничье ружье, он вызовет любого на дуэль, будь он хоть князь, хоть герцог, хоть принц, и пристрелит, как зайца.
Он покачал головой:
— Твой парень, если он есть, должен быть благодарен мне, и только.
— За что же?
— За бережное отношение к тебе. У тебя шалый возраст… Ты сама не знаешь, чего хочешь, то есть не отдаешь себе отчета. Насчет парня, может, и верно, однако… Я еще раз тебя предупреждаю: ты стоишь на пороге горячей влюбленности в меня. Я же, имей это в виду, не могу ответить тебе взаимностью.
— Ваш брат, старичок, только и смотрит, как бы подцепить кого помоложе, — сказала на это Раиска. — Вашего брата, старичка, мне ничего не стоит охмурить и одурачить. Я могу это проделать и с вами…
— Нет, — убежденно отозвался он. — Этот номер со мной не пройдет.
— Я уже всяких речей наслушалась. Ко мне в городе то и дело: «Ах, я только у вас покупаю и творог, и сметану… Ах, скажите, как вас зовут и нельзя ли с вами встретиться?.. Ах, примите от меня в подарок эти конфеты…»
Насчет конфет она соврала без всякого смущения: никто, увы, не дарил. Да и насчет «встретиться» тоже разговору не было. Но ведь могло быть!
— Запомните на будущее, господин дворянин: коли вы — «светлость», то я — «величество». Только так, и не иначе.
Пожалуй, это было произнесено неплохо, потому что Раиска была в эту минуту очень серьезна.
— Ты — холопка, — сказал он убеждающе. — Говоришь грубости, не умеешь разговаривать со старшими, действуешь прямолинейно, неискусно. А вот словом «старичок» ты меня достала. Да будет тебе известно, что мне всего сорок два года — возраст почти юношеский. Это во-первых. А во-вторых, я должен тебя предупредить, что меня почему-то любят женщины. Это прямо-таки несчастье какое-то: стоит мне улыбнуться любой из них, и она сразу тает. Хотелось бы, чтоб вы, барышни, были более стойкими, иначе просто неинтересно.
— А вы от скромности не умрете, — заметила Раиска, глядя на него уже с неприязнью.
— Осторожно: я сейчас улыбнусь, — предостерег он каким-то особенным голосом.
И улыбнулся всем лицом сразу — губами, щеками, лбом… Но самое главное произошло в его глазах: ласковый свет полыхнул в них, подобно зарнице, и Раиска почувствовала, как теплой волной окатило ее всю, и в смущении отступила. А сделав шаг назад, потупилась на мгновение и опять посмотрела на него, желая видеть его улыбку снова.
— Приходи ко мне сегодня вечером, — сказал он, понизив голос. — Когда стемнеет… или чуть-чуть пораньше, в сумерках.
— Куда? — спросила она непроизвольно, повинуясь отнюдь не своему разуму, а его воле.
— Ко мне, — он понизил голос до шепота. — Я буду ждать.
— Ладно, — сказала она тоже шепотом. — Хорошо.
— Чего ж хорошего? — спросил он уже погромче, после паузы. — Подумай сама: потрепанный жизнью и подержанный другими женщинами мужчина, уже в немалых годках — пятый десяток пошел! — приглашает тебя прийти к нему в лес… не когда-нибудь, а под вечер, когда стемнеет… и ты соглашаешься.