Он тоже не был уверен, но все, что они могли сделать, — это попытаться. Рассел похлопал себя по карману. В кармане прощупывался листок бумаги, который ему дал доктор Фаллон перед уходом. Эрик поговорил с Расселом и Энни как ее врач. Он сказал, что у Энни депрессия. Вероятно, в клинической форме.
Рассел злился на себя за то, что не понял этого раньше. Ему бы хотелось думать, что он не замечал ее депрессии, потому что он не врач. Но ему хватало мужества признавать собственные недостатки — причина в том, что он был эгоистом и слишком сосредоточился на самом себе. Его желания всегда ставились на первое место, он никогда не задерживался на месте достаточно надолго, чтобы задуматься, почему Энни говорит и действует так, как она это делает. Он просто принимал Энни, так же, как она принимала его.
Депрессия… это заметила Шарлотта и обратилась к доктору Фаллону. Теперь дело за ним, он должен уговорить Энни принять помощь. Он покачал головой и мысленно поблагодарил свою красивую упрямую дочь за то, что она поняла то, чего он сам не понял.
Дочь. Женщина с глазами, в которых смешались страх, пренебрежение и ранимость. И причиной каждой из эмоций был он. Но теперь у него был шанс исправить многие свои ошибки. Начиная с Энни и заканчивая дочерью.
Энни не отреагировала на его заявление, что пора обратиться за помощью. Но Рассел решил, что поведет ее к врачу любым способом, каким потребуется.
— Как Шарлотта относится к Роману Чандлеру? — спросил он.
Энни склонила голову набок. Ее мягкие волосы упали на плечо, и Расселу остро захотелось провести по ним руками, расчесать пальцами черные как вороново крыло пряди. Они всегда вызывали у него такое желание.
— Так же, как я к тебе. Шарлотте суждено повторить мой путь. Он уезжает, он возвращается, а она будет здесь, когда он вернется. Это у нас в генах.
Энни говорила об этом буднично, как о чем-то само собой разумеющемся, словно такая перспектива ее совсем не беспокоила. Она была слишком благодушной и слишком податливой, и он этим воспользовался, понял Рассел.
Знал ли он о ее клинической депрессии или нет, он использовал ее уступчивость как оправдание, позволяющее ему приезжать и уезжать, когда ему вздумается. Рассел покачал головой, сейчас он был сам себе отвратителен.
Прошлое изменить он не мог, но не хотел повторения того же в будущем, тем более в жизни его дочери. Он возразил против описания отношений Шарлотты и Романа, которое дала Энни:
— Я не согласен. Но если она будет отталкивать любого мужчину, неготового осесть в Йоркшир-Фоллз, то ей в конце концов суждено остаться в одиночестве.
Энни покачала головой.
— Если ты прав, по крайней мере она не потратит всю жизнь, ожидая, когда он вернется. И чувствуя себя живой только во время его приездов.
Рассел посмотрел на жену и увидел все вместе: ее саму, их прошлое, их будущее. Когда-то он думал, что Энни будет счастлива, оставаясь в родном городе, но она была несчастна. Хотя и по ее собственному выбору.
— Будет ли она вечно ждать возвращения Романа или отвернется от него и останется одинокой, в любом случае это будет холодная одинокая жизнь. И ты это прекрасно знаешь.
Энни положила голову ему на плечо.
— Сейчас мне не холодно и не одиноко.
Она вздохнула, согревая его шею теплом дыхания.
«Нет, — подумал Рассел, — она уступчивая». Он начинал уже ненавидеть это слово. Энни принимала все. Все, что бы он ни делал, все, что бы ни подбрасывала ей жизнь. Когда-то он верил, что может сделать их обоих счастливыми, но эта иллюзия быстро развеялась. Ничто не могло сделать Энни совершенно счастливой, если он не отказался от самого себя и не обосновался в Йоркшир-Фоллз: И Рассел подозревал, что даже тогда она не была бы счастлива полностью. Но сейчас это уже не имело значения.
Он был не способен отказаться ради нее от своей жизни — не более, чем он мог заставить Энни покинуть этот город. Он был ей предан. Каждый из них выбрал свой образ жизни. Рассел не мог сказать, что каждый из них жил полной или счастливой жизнью. Сейчас он любил Энни не меньше, чем в самом начале. Но от того, что он позволил ей поступить по-своему, никому из них не стало лучше. И меньше всего — его дочери. Шарлотта, конечно, достойна того, чтобы выбрать свою судьбу самостоятельно, но она имеет право и на осознанный выбор, ей нужно знать правду.
— Энни, ей нужно узнать, как все было, она должна понимать, почему мы сделали такой выбор.
— А вдруг она меня возненавидит?
Рассел крепко обнял жену.
— Ты хорошо ее воспитала, и она тебя любит. В свое время она поймет.
А если не поймет, по крайней мере они с Энни избавят ее от повторения их прошлого. Рассел на это надеялся.
Роман догнал Шарлотту, когда она шла по Первой авеню. Он просигналил и сбавил ход.
— Куда ты идешь?
Она наклонила голову в его сторону.
— Домой.
— Садись в машину.
— Роман, у меня сейчас такое настроение, что тебе не понравится мое общество.
— Мне понравится общество любой женщины, которая признается, что у нее плохое настроение.
— Уезжай.
Но Роман не собирался смиряться с отказом. У него было в запасе три средства, которые гарантировали, что Шарлотта передумает.
— Я отвезу тебя в китайский ресторан, я вывезу тебя из города и я не буду обсуждать твоего отца.
Она остановилась.
— А если этого мало, чтобы тебя убедить, я начну сигналить, привлеку всеобщее внимание и не перестану гудеть, пока ты не сядешь рядом со мной. Выбор за тобой.
Шарлотта повернулась, распахнула дверь и села в машину рядом с Романом.
— Не могу устоять перед китайской кухней.
Роман усмехнулся:
— Конечно, я ничего другого и не предполагал.
— Прекрасно. Потому что я не хочу, чтобы ты хотя бы на секунду вообразил, что мое согласие как-то связано с твоим обаянием.
Роман нажал педаль газа и повел машину в направлении выезда из города.
— А ты думаешь, я обаятельный?
Шарлотта посмотрела на него настороженно, скрестив руки на груди.
— Я воспринимаю твое молчание как знак согласия, — сказал Роман.
Она пожала плечами:
— Как тебе угодно.
По-видимому, она не была настроена играть в словесные игры. И это Романа устраивало. Коль скоро она сидит рядом с ним, всего в двух футах, и он может за ней присматривать, он доволен.
Через двадцать минут они уже сидели в типичном китайском ресторанчике. Стены, обитые красной бархатной парчой, и темные светильники создавали соответствующую атмосферу.
В ресторане были и кабинки, и просто столики со стульями. Официант проводил их к угловой кабинке. Справа от них сидело шумное семейство — двое взрослых и двое мальчишек-подростков. В одном углу стоял аквариум, а справа от них находился маленький пруд с тропическими рыбками.
— Как тебе этот столик? — спросил Роман.
Он не имел ничего против детей по соседству, но не мог понять настроение Шарлотты.
Она улыбнулась:
— Если мне не придется заказывать рыбу, меня все устраивает.
Она зашла и села в кабинке. Роман мог бы сесть напротив нее, сохранив дистанцию, но он предпочел сесть рядом с ней, таким образом она оказалась запертой между ним и стеной. Шарлотта надула губы, притворяясь недовольной:
— Ты нечестно играешь.
— А разве я обещал играть честно?
Роман догадался, что словесная пикировка — это ее средство избегать серьезного разговора. Как долго это будет продолжаться, он мог только гадать.
Шарлотта не могла сейчас сосредоточиться на Романе, она смотрела не на него, а на семейство из четырех человек. По глазам двух светловолосых мальчишек было видно, что они затевают какое-то озорство. Один взял двумя пальцами хрустящую вермишелину и прищурился, готовясь бросить ее щелчком. Брат что-то прошептал ему на ухо. По тому, что мальчишка изменил угол прицела, Шарлотта догадалась, что брат его подстрекает. Родители, занятые серьезным разговором, казалось, ничего не замечали.
— Он этого не сделает, — прошептал Роман, откидываясь на спинку.