Стоянка двадцать минут.
Мое лицо, отраженное в зеркале, пока я долго мылю, смываю, а потом вытираю руки, бледное как полотно, вернее, изжелта-серое, с лиловыми жилками, отвратительное, как у трупа. Я решил, что это из-за неоновой лампы, и продолжал вытирать руки - тоже желто-фиолетовые. Тут раздался голос из репродуктора - радио было проведено во все помещения, в том числе и сюда: "Your attention, please, your attention, please" [прошу внимания (англ.)]. Я не понимал, что со мной случилось, - мои руки покрылись испариной, хотя в подвале было скорее прохладно, во всяком случае, не так жарко, как на улице. Знаю только одно: когда я пришел в себя, возле меня на коленях стояла толстая негритянка-уборщица, которую я прежде не заметил; я увидел ее лицо в невероятной близости от себя - ее приоткрытые черные губы и розовые десны; радио орало, а я все еще был на четвереньках.
- Plane is ready for departure [внимание, начинается посадка (англ.)].
И снова два раза подряд:
- Plane is ready for departure.
Долбят без конца одно и то же:
- All passengers for Mexico - Guatemala - Panama... [всех пассажиров, следующих рейсом Мехико - Гватемала - Панама... (англ.)]
Послышался гул запускаемых турбин.
- Kindly requested (снова гул турбин), gate number five. Thank you [Просят пройти в сектор пять. Благодарю за внимание (англ.)].
Я поднялся.
Негритянка все еще стояла на коленях...
Я дал себе клятву никогда больше не курить и попытался сунуть лицо под струю воды, но мешала раковина. Пустяки. Приступ слабости, и ничего больше, да, всего лишь приступ слабости и головокружение.
- Your attention, please.
Я сразу почувствовал себя лучше.
- Passenger Faber, passenger Faber!
Это я.
- Please to the information-desk [Пассажир Фабер, пассажир Фабер! Подойдите, пожалуйста, к справочному бюро (англ.)].
Я все это слышал, но не двинулся с места, а сунул голову прямо в раковину: я надеялся, что самолет уйдет без меня. Но вода не освежила меня, она была ничуть не холоднее пота; я не мог понять, почему негритянка вдруг расхохоталась, груди ее дрожали от неудержимого смеха, как студень; разверстый в хохоте рот, ослепительные белки черных глаз, жесткие спирали волос, - короче, Африка крупным планом. И снова:
- Passenger Faber, passenger Faber!
Я вытер лицо платком, а негритянка тем временем смахнула капли воды с моих брюк. Я даже причесался - только бы протянуть время, громкоговоритель все передавал и передавал всевозможные объявления о посадках и вылетах; потом снова:
- Passenger Faber, passenger Faber.
Негритянка отказалась принять у меня деньги, для нее радость (pleasure), что я жив, Господь услышал ее молитву. Я положил купюру на стол, но она выбежала за мной на лестницу, куда ей, как негритянке, вход был запрещен, и сунула мне ее назад.
В баре было пусто...
Я взгромоздился на табурет, закурил и стал глядеть, как бармен, кинув в запотевший стакан маслину, привычным жестом наполнил его - большим пальцем он придерживал ситечко смесителя, чтобы кусочки льда не попали в стакан. Я положил на стойку купюру, которую мне вернула негритянка, а за окнами бара проплывал тем временем "суперконстэллейшн", выруливая на взлетную дорожку, чтобы подняться в воздух. Без меня! Я как раз потягивал свой мартини, когда громкоговоритель снова заскрипел: "Attention, please". Некоторое время ничего не было слышно, потому что ревели турбины стартующего "суперконстэллейшн", потом он пронесся над нами с обычным воем, и тогда снова раздалось:
- Passenger Faber, passenger Faber!
Никто здесь не мог знать, что Фабер - это я, и, решив, что они не станут меня дольше ждать, я направился на террасу, чтобы взглянуть на наш самолет. Он стоял, готовый к отлету, автоцистерны с горючим уже отъехали, но винты еще не вращались. Я вздохнул с облегчением, когда увидел, что стайка наших пассажиров идет по пустому полю к самолету и впереди всех мой дюссельдорфец. Я ждал запуска турбин, а громкоговоритель и здесь хрипел не унимаясь:
- Please to the information-desk.
Но теперь это меня уже не касалось.
- Miss Sherbon, Mr. and Mrs. Rosenthal... [мисс Шербон, мистер и миссис Розенталь... (англ.)]
Я все ждал и ждал, но четыре пропеллера почему-то не двигались, я не выдержал этого ожидания, снова спустился в подвал, скрылся в туалете и защелкнул за собой дверь кабинки, когда опять загромыхало радио:
- Passenger Faber, passenger Faber!
Это был женский голос. Я снова весь покрылся испариной и был вынужден сесть, потому что у меня закружилась голова, а ноги мои все равно были видны из-под двери.
- This is our last call [приглашаем вас в последний раз (англ.)].
Два раза подряд.
- This is our last call.
Не знаю, почему я, собственно говоря, спрятался. Мне стало стыдно. Обычно я не позволял себе опаздывать. Но я не покидал своего убежища, пока не убедился, что громкоговоритель в самом деле оставил меня в покое, - я ждал не меньше десяти минут. Просто у меня не было ни малейшей охоты лететь дальше. Так я сидел за запертой дверью, пока не раздался вой стартующего самолета "суперконстэллейшн" - я безошибочно определяю его по звуку, - тогда я потер щеки, чтобы не привлекать внимания своей бледностью, и вышел из туалета как ни в чем не бывало, что-то насвистывая. Я постоял в вестибюле, потом купил газету, - я понятия не имел, что мне делать в этом Хьюстоне, штат Техас. Как странно получилось: самолет улетел без меня. Я всякий раз настораживался, когда начинало говорить радио, а потом, чтобы чем-то заняться, направился на почту: решил послать телеграмму насчет багажа, который без меня летел в Мехико, затем телеграмму в Каракас, чтобы на сутки отложить начало монтажа, и телеграмму в Нью-Йорк. Я как раз прятал в карман шариковую ручку, когда стюардесса нашего самолета, со списком пассажиров в руке, схватила меня за локоть.
- There you are! [Вот вы где! (англ.)]
Я лишился дара речи.
- We're late, mister Faber. We're late! [Мы опаздываем, мистер Фабер, мы опаздываем! (англ.)]
Я шел за ней, держа в руке уже ненужные телеграммы, и бормотал невнятные объяснения, которые никого не интересовали. Я шел как человек, которого ведут из тюрьмы в здание суда, шел, упершись взглядом в землю, потом - в ступеньки трапа, который отъехал, едва я ступил на борт.
- I'm sorry, - сказал я. - I'm sorry [прошу прощения (англ.)].
Пассажиры - они все уже успели пристегнуться ремнями - повернули ко мне головы, но никто не проронил ни слова, а мой дюссельдорфец, о котором я и думать забыл, сразу же уступил мне место у окна и участливо спросил, что со мной случилось.
Я сказал, что у меня остановились часы, и тут же принялся их заводить.
Взлетели нормально...
То, о чем мой сосед заговорил на этот раз, было мне интересно. Вообще теперь, когда я перестал ощущать тяжесть в желудке, он показался мне несколько симпатичнее. Он признал, что немецким сигарам еще далеко до мирового класса, потому что предпосылка хорошей сигары, сказал он, хороший табак.
Потом он развернул карту.
Земли, на которых его фирма предполагала разбить плантации, лежали, как мне показалось, на краю света. Территория эта принадлежала Гватемале, но из Флореса туда можно было добраться только верхом на лошади, зато из Паленке (Мексика) можно легко проехать на джипе. Даже "наш", уверял он, однажды проехал по этим дорогам.
Сам он летит туда впервые.
Население - индейцы.
Мне все это было интересно, поскольку я тоже занимаюсь вопросами освоения экономически отсталых районов. Мы сразу же нашли общий язык сошлись на том, что прежде всего надо строить дороги, может быть, даже небольшой аэродром - ведь в конечном счете все упирается в транспорт. Ближайший порт - Пуэрто-Барриос. Мне показалось, что эта затея рискованная, но не лишенная смысла; быть может, и в самом деле в этих плантациях - будущее немецкой сигары.
Он сложил карту.
Я пожелал ему удачи.
На его карте (1:500000) все равно ничего нельзя было понять: ничейная земля, белое пятно, две голубоватые змейки, реки, между зелеными государственными границами; единственные надписи, набранные красным шрифтом, но так мелко, что разобрать можно только с лупой, обозначают развалины древних городов майя...