— Располагайся, пожалуйста.
Встретиться через двадцать лет — этого я не ожидал, да и Ганна тоже; кстати, она права: не двадцать, а двадцать один, если быть точным.
— Ну садись, — говорит она.
Ноги у меня болели.
Я, конечно, знал, что свой вопрос («Что было у тебя с девочкой?») она рано или поздно повторит, и я мог бы ей поклясться: «Ничего!» — и при этом не лгать, потому что я сам в это не верил, с тех пор как увидел Ганну.
— Вальтер, — говорит она, — почему ты не сядешь?
Я упрямо стоял.
Ганна подняла жалюзи.
«Главное — спасти девочку», — беспрерывно твердил я про себя, то поддерживая разговор, то молча куря сигареты Ганны; она убрала с кресла книги, чтобы я мог сесть.
— Вальтер, — спрашивает она, — хочешь есть?
Ганна в роли матери…
Я не знал, что думать.
— Красивый у тебя отсюда вид, — говорю я. — Так это, значит, и есть знаменитый Акрополь?
— Нет, — отвечает она, — это Ликабетт.
У нее всегда была эта манера, прямо-таки маниакальная страсть, быть абсолютно точной даже во всем второстепенном: нет, это вовсе не Акрополь, это Ликабетт.
Я говорю ей:
— Ты не изменилась!
— Ты находишь? А ты разве изменился?
Ее квартира — жилище ученого (это я сказал ей совершенно откровенно, а позже Ганна в каком-то разговоре привела эти мои слова о жилище ученого в доказательство того, что и я считаю науку монополией мужчин, как и вообще все духовное). Стены уставлены книжными полками, а письменный стол завален черепками с этикетками. Впрочем, вообще-то я сперва не заметил в квартире старинных вещей, напротив, мебель была вполне современная, что, признаться, меня сильно удивило.
— Ганна, — говорю я, — а ты теперь идешь в ногу с веком.
Она только усмехнулась.
— Я это серьезно, — говорю я.
— А ты по-прежнему? — спрашивает от.
Иногда я переставал ее понимать.
— А ты по-прежнему забегаешь вперед? — спрашивает она. Я был рад, что Ганна хоть улыбнулась.
…И мне стало ясно: угрызения совести, которые испытываешь, когда не женишься на девушке, с которой был близок, оказываются совершенно напрасными. Ганне я был не нужен. Машины у нее не было, телевизора тоже, но она была довольна своей жизнью.
— Красивая у тебя квартира, — говорю я.
Я спросил ее про мужа.
— Да, Пипер, — говорит она.
Казалось, он ей тоже не нужен, даже в материальном отношении. Уже многие годы она сама зарабатывает себе на жизнь (в чем состоит ее работа, я, честно говоря, и сейчас еще толком не понимаю), зарабатывает не очень много, но ей хватает, в этом я убедился. Ее костюм выдержал бы даже придирчивый взгляд Айви, и, не считая старинных стенных часов с потрескавшимся циферблатом, ее квартира, как я уже сказал, была обставлена вполне современно.
— А ты как живешь? — спрашивает она.
На мне был чужой пиджак, который мне одолжили в больнице, я себя в нем плохо чувствовал, он был не по мне, и я это все время ощущал: слишком широкий — я ведь худой — и при этом чересчур короткий, а рукава как у детской курточки. Как только Ганна пошла на кухню, я его снял, но рубашка моя тоже никуда не годилась, она была вся перепачкана кровью.
— Может быть, примешь ванну, пока я приготовлю еду?
Она накрывала на стол.
— Охотно, — говорю я, — я насквозь пропотел.
Она вела себя трогательно-предупредительно и при этом очень деловито; она зажгла газовую колонку и объяснила мне, как ее выключать, принесла мыло и чистое махровое полотенце.
— Как ноги? — спрашивает она.
Она все время что-то делает.
— С какой стати в гостиницу? — недоумевает она. — Само собой разумеется, ты можешь жить здесь.
Я все время ощущал, что я небрит.
Ванна наливалась очень медленно. От горячей воды шел пар. Ганна разбавила ее холодной, будто я сам не мог этого сделать; я сидел на табуретке, как гость, ноги очень болели; Ганна открыла фрамугу, пар был такой густой, что сквозь него я видел только ее движения, а они за эти годы не изменились, нисколько не изменились.
— Я всегда думал, что ты злишься на меня за то, что у нас тогда получилось, — говорю я.
Ганна удивилась.
— Злюсь? За что? За то, что мы не поженились? Это было бы несчастьем…
Она просто высмеяла меня.
— Нет, серьезно, ты в самом деле думал, что я злюсь на тебя, Вальтер, злюсь двадцать один год подряд?
Ванна была готова.
— Почему несчастьем? — спрашиваю я.
Больше мы ни разу не говорили о нашей несостоявшейся женитьбе, Ганна была права, у нас теперь были иные заботы.