Адольфа Гитлера совсем не вдохновляло то обстоятельство, что его болезнь может пагубно сказаться на управлении войсками в ходе войны. Паркинсонизм ухудшал его умственные способности и вызвал неуверенность в своих силах. К примеру, он критиковал фон Манштейна, намеренно подчеркивая собственные заслуги, возможно, из-за собственной боязни риска. Он осуждал фельдмаршала за склонность к «дерзким решениям». Гитлер, который всеми своими политическими успехами на ниве политики 1938 года был обязан решительности и дерзости, в военной области старался избегать малейшего риска. Фон Манштейн обвинял Гитлера в проведении жестокой и невнятной стратегической линии: «Его образу мыслей более импонировало зрелище груд окровавленных трупов противника перед нашими неприступными позициями, чем образ умелого фехтовальщика, уклоняющегося от выпадов нападающих, чтобы в нужный момент нанести смертельный удар. До самого конца искусство ведения войны ассоциировалось у него только с тупой грубой силой».[170]
Начиная с 1941 года, когда стали проявляться моторные симптомы паркинсонизма, отчетливо проявились и психические изменения личности фюрера. Гитлера, который славился тем, что держал в голове тысячи имен и фамилий, стала подводить память. Он стал постепенно уходить в разговорах от частностей, предпочитая обсуждать общие проблемы. Об этом свидетельствуют специальные пропуски, которые делали секретарши в надиктованных им записях. В разговоре он стал перепрыгивать с пятого на десятое. Так, 26 декабря 1941 года он дополнил приказ о запрете оставлять позиции без сопротивления (Совершенно секретно. Только для командования) совершенно банальными указаниями: «Необходимо учитывать и использовать погодные условия, такие как утренняя роса и дождь. Не следует использовать лесные массивы».
Время от времени его мысли путались. Осенью 1941 года фюрер принял одно из своих фатальных решений, приказав своим измотанным в боях войскам вместо логического движения на Москву захватить Крым, чтобы психологически надавить на Турцию, Донбасс — чтобы заполучить мощную сырьевую базу, Кавказ — чтобы занять нефтяные промыслы и надавить на Ирак, а Ленинград — просто для психологического эффекта. Все это больше напоминало составленный капризным ребенком список подарков на Рождество, чем реально выполнимый стратегический план.
Личный врач фюрера Морелль слишком поздно диагностировал заболевание своего пациента.[171] Только 15 апреля 1944 года он впервые записал в журнале, что им обнаружена у Гитлера «разновидность дрожательного паралича», после чего попытался лечить его новейшими лекарствами от болезни Паркинсона. Однако за помощью к невропатологам не обратились. Для окружения Гитлера болезнь шефа не являлась тайной. Имеется масса свидетельств, в том числе от Генриетты фон Ширах, которые подтверждают сильные изменения личности, которые начались у Гитлера уже во второй половине 30-х годов. Повод к размышлению дает и речь Гитлера на имперском съезде партии в 1938 году, которую он закончил словами: «Я не дрогну!» Уже 8 января 1942 года проблемы со здоровьем стали для Гитлера определяющими. В подписанном им приказе фюрер разъяснял, что исход борьбы против Советского Союза будет решен «в первую очередь благодаря крепости нервов руководства».
Посол Хевель, который в качестве доверенного лица министра иностранных дел фон Риббентропа постоянно находился при ставке фюрера и как «старый борец» (член партии до 1933 года) принадлежал к близкому кругу Гитлера, заметил, что «по сравнению с более ранним временем в течение войны фюрер довольно сильно изменился».[172] Присущие фюреру в старые времена независимость и блеск постепенно исчезали, уступая место злобе и гневу, которые все чаще открыто проявлялись при посторонних. «Гитлер превращался в восточного султана, окруженного двором, где никто не имеет права ни слова сказать».[173]
Когда Гитлер осознал, что неизлечимо болен, его психическая реакция могла оказать самое глубокое действие на все последующие поступки. Что, если стремление полностью уничтожить евреев, марксистов и соседние страны на самом деле было извращенным отражением безуспешной попытки Гитлера подавить болезнь внутри себя? Были ли агрессивные политические устремления Гитлера, его привычка использовать при малейшей угрозе насилие проявлением неосознанной реакции на смертельную угрозу заболеть раком? Могло ли упорство, с которым Гитлер подталкивал свою страну к войне, являться ответной реакцией на развивающуюся в его мозгу болезнь? В этом отношении весьма примечательно, что именно в день своего 50-летнего юбилея, 20 апреля 1939 года, в самый разгар дорогостоящих празднеств, он собрал генералов, чтобы сообщить им о своем окончательном и бесповоротном решении начать войну.