— Я все же поражаюсь, как мало здесь знают своих поэтов, толкователей бессмертных звезд, измерителей мистических глубин. Неужели в этом доме никогда не произносили моего псевдонима?
Марта отрицательно качает головой.
Тогда Ялмар поспешно вытаскивает из внутреннего кармана два совершенно истрепанных и замызганных журнальчика, листает один, второй, кладет один на другой и протягивает их Марте. Указывает пальцами, потом с олимпийской самоуверенностью поворачивается и принимается медленно прохаживаться по комнате.
Старушка дергает старика за рукав.
— Пусть они вдвоем поговорят об этих книгах, — шепчет она. — Пойдем пока.
— Вот еще! — тоже шепотом возражает ей старик. — Что ж, я со своим кровным сыном и поговорить больше не умею? Господи, ну и времена!
— Тише ты! — обрывает его жена и выталкивает за дверь.
Ялмар Серенгард снова останавливается против Марты.
— Ну, прочла?
— Да… — отвечает она, все еще смотря в журналы, которые дрожат в ее руках. Губы у нее тоже дрожат. Все лицо ее залила густая краска.
— Красиво?
— Д-да… я думаю… красиво.
— Ты думаешь! Читая поэзию, думать не следует. Скажи лучше, что ты почувствовала?
— Ничего… Я ничего не поняла…
— О, sancta simplicitas![3] Неужели стихи нужно понимать! Современная импрессионистская поэзия! Она говорит языком субъективным, действует непосредственно на чувства, на душу, на сверхчеловеческое бытие человека. Скажи, Марта, ошибаюсь, ведь тебя зовут Марта? Ну скажи, не видела ли ты, как вокруг тебя летали нежные, прозрачные, эфирные существа? Разве сирены, нимфы и наяды не плескались вокруг тебя в серебряных волнах облаков, озаренных лунным светом? Разве не слышала ты вдалеке божественную музыку, подобную симфонии Бетховена, или скрипке Паганини, или Эоловой арфе, или вальсу Штрауса? Скажи, ты видела, ты слышала?
Марта, будто в испуге, отступает на несколько шагов. Она смотрит вправо, смотрит влево, бросает растерянный взгляд через плечо. Качает головой.
— Нет, ничего не слыхала, не видала…
Вздохнув, Ялмар Серенгард берет из рук Марты свои тетради, сворачивает их и сует в карман, потом снова садится на прежнее место.
— Кому ни дашь читать, — никто ничего не видит и не слышит. Я, видимо, на полвека раньше, чем нужно, родился на свет. Сейчас меня не понимают, но потом мои труды… мне будут воздвигать монументы — из белого итальянского мрамора… Изваяние мое будет стоять на высоком пьедестале и будет смотреть на вечно синее море, где плещутся голые нимфы и сирены… Но все-таки хоть какой-нибудь аромат ты почувствовала — нежный запах роз, фиалок? Тоже нет! О, проклятье судьбы быть поэтом!
И, воодушевляясь таким образом, он все внимательнее вглядывается в лицо Марты. Его все больше привлекает здоровое, обветренное, покрытое нежным румянцем лицо деревенской девушки. Он постепенно становится тише, говорит спокойнее, взгляд его делается каким-то скользким, настороженным.
— Ну, что это ты все прячешься в углу? — обращается он к ней довольно учтиво, как бы спустившись с высот на землю. — Не прячься. Хотя в тебе нет ни благородства Елены, ни страстного огня Клеопатры, но все же есть кое-что, могущее на миг заинтересовать и возбудить в мужчине некоторые инстинкты, о которых пишет Мантегацца и Вейнингер…[4] Подойди поближе. Я не хочу лишать себя такого наслаждения, которое испытывает мужчина, погружая свои взоры в гармонию женских форм. Иди же, я тебя зову!
И когда Марта еще больше съеживается, он встает, берет девушку за руку, ведет ее к столу и снова садится.
— Так. А теперь отними-ка руку от лица. Мне кажется, что мы знакомы целую вечность. Или я ошибаюсь?
— Что ты мелешь! — восклицает Марта, мгновенно вскипев. — Знакомы? Только знакомы? А давно ли, скажи, ты мне через день письма писал? Разве ты это позабыл?
— Женщины очаровательнее всего тогда, когда они сердятся, — спокойно философствует Ялмар Серенгард, предоставляя глазам своим то наслаждение, о котором он только что говорил в такой форме, что Марта снова вспыхивает и закрывает лицо передником. — Нет, я ничего не забыл. То есть мое внешнее «я», может быть, и забыло, но в глубине моего существа каждое переживание и каждое наслаждение лежит и выкристаллизовывается в ожидании часа поэтического экстаза, чтобы подняться из глубин на вечный свет ослепительного искусства.
— Не бреши! Говори так, чтобы человек мог тебя понять! — снова вспылила Марта, но тут же спохватилась.
Ялмар Серенгард снисходительно улыбается: «Tout comprendre, c'est tout pardonner»,[5] как сказано в иностранном словаре… то есть как говорит французская поговорка. Как можете вы, смертные, понять ход мыслей и манеру выражаться, свойственные олимпийцу…
4