Оказывается папа — старый друг Туми. В романе описываются их карьеры: Туми начинает как автор скандального романа (что-то вроде «Скверной улицы» Комптона Маккензи), Дон Карло Кампанати — священник, выходец из семьи с обширными связями. Ортенс, сестра Туми, выходит замуж за брата Карло Кампанати; их мать появляется в одном из эпизодов романа, в котором пытается предотвратить восхождение Гитлера к власти; другой брат Кампанати погибает от рук чикагских гангстеров. Сам Туми невольно впутывается в дела Третьего рейха: подобно П. Г. Вудхаузу выступает по немецкому радио, за что британская пресса объявляет его предателем.
Циклопические мемуары Туми начинаются, как он сам замечает мимоходом, с интригующей завязки: «Было уже за полдень в мой восемьдесят первый день рождения, и я был в постели с любовником, когда Али объявил, что архиепископ прибыл и желает меня видеть» [250]. Одной фразой автор вводит нас в круг проблем, которыми поглощен Туми: Время, Плоть и Церковь. Место действия — Мальта; и вот уже Туми на бестолковой вечеринке, устроенной в честь его дня рождения: брезгливо морщится из-за напыщенных речей, которые с полным ртом извергает его любовник. Борясь с хаосом настоящего, он безоглядно погружается в прошлое, но при этом заблаговременно предупреждает нас, что воспоминаниям писателя верить нельзя:
Но главный вопрос, по-прежнему остававшийся для меня не решенным, был в том, насколько точно я могу ручаться за подлинное знание фактов собственного прошлого и не было ли в этом знании попытки художественно приукрасить факты, иными словами, не было ли искусной фальсификации? На мою память нельзя было полагаться по двум причинам: я был стариком и я был писателем. Писателям свойственно с годами переносить способность к вымыслам из профессиональной деятельности на другие стороны жизни. Куда проще, куда приятнее составлять биографию из анекдотических сплетен и болтовни за стойкой бара, перемешать события во времени, присочинить кульминацию и развязку, тут прибавить, там убавить, подыграть вкусу читателя, чем просто перечислять реальные факты. Эрнест Хемингуэй, я хорошо это помнил (хотя что значит — хорошо?), докатился до того, что, даже когда уже совсем перестал писать, оставался в плену собственных выдумок. Он мне рассказывал, что спал с красавицей-шпионкой Матой Хари и что она была в постели хороша, правда, бедра у нее были несколько тяжелые: ему тогда ведь было чуть за пятьдесят, всего на несколько лет моложе меня. Я знал, да и любые документы это подтвердят, что в то время, когда Мату Хари казнили, Хемингуэя еще не было в Европе.
Упоминание Хемингуэя весьма характерно для Туми, поскольку весь мир раскрыт перед ним, и с юности он мог общаться с разными знаменитостями. Доступ к ним давало его англо-французское происхождение, а также то, что за свою долгую жизнь он всегда оказывался в нужном месте: в Лондоне он обсуждает гомосексуальность с Хэвлоком Эллисом, в Париже обедает с Гарри и Каресс Кросби. Он немного высокомерен по отношению к Джойсу (у того «нескончаемый поток слов»), но, тем не менее, помогает ему создать лексическое подобие игры в веревочку:
— Как у вас там в ваших краях называется наушник? — спросил он меня.
— Уховертка, — ответил я.
— Уха вертка, — произнес Джойс, вслепую наслаждаясь сигаретой. — Запишите мне это на пачке сигарет. Сначала, значит, ешь уху, а потом становится вертко…
В Италии, окруженный новой родней (у итальянцев крепкие семейные связи), он наблюдает, как к власти приходят чернорубашечники, и вскоре вновь отправляется странствовать. Его первая остановка — Малайя. Бёрджесс уже описывал ее в «Малайской трилогии», но здесь он не повторяется. Более того, малайские эпизоды относятся к числу лучших мест книги. Туми пишет рассказы и биографию Стэмфорда Раффлза, затем возобновляет путешествие и отправляется в Австралию, на Гавайи, в Сан-Франциско и Нью-Йорк, затем прибывает в Лондон, где присутствует на суде над романом «Колодец одиночества» («это не очень хорошая книга»). В сильном раздражении он возвращается в Италию как раз в то время, когда Муссолини подписывает Латеранские соглашения. Он видит, что церковные споры приобретают угрожающий масштаб и отправляется в Голливуд, где между писанием сценариев и вечеринками обдумывает учение Пелагия. Голливуд, весьма правдиво изображенный Туми, ужасен, однако там он столь же успешен в качестве сценариста, как прежде — драматурга.