– Могу я попросить автограф? – спросил Залевский, осознав физическую невозможность разрыва контакта.
– В обмен на ваш, – улыбнулся артист и крикнул куда-то в толпу низким голосом с «песком»:
– Варя!
Послышалось: «Марин!» – и прокатилось по коже теплым ласковым рокотом.
Залевский вглядывался в его лицо, которое было теперь совсем близко. Искрящийся взгляд серых глаз. Или голубых? (Чертов клубный свет!) Марину почудился в них вопрос. Какой-то непростой вопрос, адресованный ему лично. Наверное, из-за того, что он никак не может отпустить его руку. Рот с выразительно очерченными, скульптурного рельефа губами тронула улыбка. Или усмешка? Пусть так! Залевский вдруг подумал, что имеет право на эту руку – чтобы вести за собой. Или увести к себе. Но упрямый подбородок с ложбинкой выдавал личность решительную. Или двуличную? Стоит ли считать личины артиста? Пустое занятие! Артисты, они же сразу всё: женщина, мужчина, животное, птица, рыба, ангел, демон, святой и продажный! На высоком челе мальчишки под слоем сценического грима угадывался трогательный bouton. И в этом его пограничном возрасте и тонкости, в легкой неправильности черт, нежности и неожиданно проступающей взрослой мужественности хореографу виделась и прелесть, и волнующая драма. Он даже не мог определить, красив парень или нет – в партикулярном смысле, вне образа. Привычные критерии не годились. Впрочем, это уже не имело значения – это было чем-то иным. Он знал: именно такие сногсшибательные харизматики с безмерным чувственным обаянием становятся настоящими и любимыми артистами. Если им повезет выжить, удержаться на сцене. Если их подхватят и понесут.
Сам Залевский был вполне хорош собой. Высокий, с рельефным торсом атлета и лицом истинного интеллектуала, он нравился себе, публике, телекамерам. Это была красота вдохновенной зрелости. Он находил свое лицо, преображенное знанием и опытом, более интересным, чем в юности – безмозглой, как ему теперь казалось, прожитой в кругу таких же, как он, необузданных до скотства приятелей, азартно злоупотреблявших радостями богемного промискуитета. Наверное, он с каждым годом будет все больше и больше умнеть лицом.
К сцене сквозь заслон облепивших ее зрителей протиснулась дева с гладкими длинными руками арфистки – так почему-то подумал о ней Марин, подала флаер с фотографией артиста и маркер. Подружка? Администратор? Пока парень писал, поглядывала на Залевского с любопытством, одобрением и благодарностью. Ну и правильно. Толковые ребята, они понимают, что сейчас, в этот эпический момент, Залевский под вспышками камер как самая пышная свита «играет короля». Притом совершенно искренне! Завтра таблоиды напишут, что именитый хореограф был так впечатлен неизвестным артистом, что взял у него автограф.
Интересно, за какие гонорары он работает, размышлял Залевский. То, что он делает, – очень дорого! Марин терпеть не мог бессменных корифеев отечественной эстрады именно за отсутствие духа и бестрепетность, за вранье и дешевое кривляние на сцене. Он давно перестал понимать, за что эти люди без конца награждают друг друга на пышных церемониях. Пресыщенным и благополучным нечего вложить в творчество. А этот мальчик одухотворен и голоден! Но цена в этом мире редко соответствует ценности.
– Оставь свой номер телефона – есть тема, – бросил Марин.
Парень глянул на него из-под взмокшей челки. И вдруг как-то тесно стало дышать. Вот же заноза! Как можно так смотреть? Не просто глазами, а всем существом. До самого дна смотреть, до корней и кишок! Залевский растерялся и попытался спастись бегством. Он вывалился из клуба, бросив свою неверную труппу – хотел побыть один, собраться с мыслями. Что ж он так растекся? Отчего так заметался внутренне? Вечер казался пронизанным дрожью: словно предстартовой – внутри, помноженной на дрожь огней вокруг. В Залевском плескалось возбужденное море! И было не унять. Он нащупал в кармане пачку сигарет, подкурил у кого-то и отправился домой, чтобы в одиночестве разобраться в себе и понять, что с этим делать.
Ноги несли хореографа знакомым бульваром. Он ощущал на себе звездную пыль хвоста пронесшейся кометы. Хрупкая одинокая фигурка, каким-то непостижимым образом заполнявшая все пространство сцены, с выразительной пластикой, чувственным вокалом, с особой энергетикой – все это, собранное воедино в одном человеке, воспринималось как изысканный перфоманс с долгим шлейфом, с терпким послевкусием, как он любил. Ах, каким же он был завораживающим! Каким откровенным! От него невозможно было оторваться.