– Ты уже чувствуешь себя дорогим капитаном?
– Нет. Я чувствую себя разбитым кораблем. Обломками. От слова «облом». Из-за личного крушения.
Мне было неловко от вида его мокрого лица и побелевших костяшек сцепленных пальцев, от всей этой фантасмагории зверинцев и кораблей, а главное, от того, что он посвящал меня в свои интимные переживания. Он извлекал вонзившиеся в память осколки угодившего в него снаряда: слова и словечки, жесты, интонации, оттенки эмоций – все эти подробности были ему бесконечно дороги и еще горячи. Иногда он бросался уточнять сказанное, и приоткрывалось то, что он аккуратно обходил прежде, закладывая сомнительные виражи. Хотел ли он моего сострадания или только благожелательного внимания? Временами его повествование обрастало излишками смыслов, и во мне зрела уверенность, что на самом деле все было проще, грубее, физиологичнее.
К утру мы оба устали, сидели в наполненной новым ощущением тишине, не глядя друг на друга. И тогда он попросил меня написать об этом книгу, ничего не меняя, кроме имен. Представьте, не биографию – историю взлета, творческое кредо и жизненный меморандум (что было бы уместно, своевременно и логично), а вот эту странную историю своего умопомрачения.
– Господи, зачем тебе это? – вырвалось у меня недоуменное и бестактное.
– Послушай, – сказал он, – послушай, мне надо как-то отделить это от себя. Вынуть из себя и сложить в книгу, чтобы оно зажило отдельной жизнью, не имеющей отношения ко мне. Потому что я хочу вспомнить, кто я. Освободить место для себя. И мне необходим энергетический ресурс на новое воплощение, на трансляцию нового себя!
Меня поразили эти слова. Чего он точно никогда не делал, так это не «транслировал себя»! Надо было что-то решать. Да он и не оставил мне выбора. Он уже сделал его за меня, избрав своим духовником. Однако это не лишало меня творческой самостоятельности и возможности поставить условием, что я покажу ему книгу уже изданной. И он согласился. Какой же это соблазн – чужое доверие! Мне так хотелось поделиться своими многолетними наблюдениями за ним, тем, что по соображениям морально-этическим не следует помещать рядом с его настоящим именем в прессе, но представляет собой именно тот биомеханизм, который рождает художественный замысел и вдыхает в него жизнь. И вот представился случай! Да, он не был для меня близким человеком. Он был объектом моего пристального внимания, профессионального интереса, а теперь еще и заказчиком.
Мне пришлось уплотнить рабочий график и еще несколько вечеров посвятить нашим встречам, теперь уже на летней площадке тихого кафе. К ногам липли пыльные клочья свалявшегося тополиного пуха, на столики пикировали воробьи, заглядывали в опустевшие чашки, клевали край недоеденного киша, кося круглыми настороженными глазками. Поваренок в фартуке и колпаке выпекал на уличной печке оладьи, источавшие запах ванили – городская идиллия в мягких лучах затяжного невзрачного московского заката. А мне предстояло писать о в кровь разорванном горизонте под барабанный бой. Помилуйте, мне не знакомы такие страсти! Я в этом смысле – по другую сторону рампы!
– Вот и хорошо. – сказал он. – Я хочу посмотреть на это со стороны. Понять хочу, в словах ли дело или в том, что происходило вне слов.
Отчего-то мне слабо верилось в успех возложенной на меня миссии. Это было слишком откровенным, совсем свежим, не перебродившим еще, не настоявшимся. Израненное чужое нутро, живое, пульсирующее – не дотронуться, а предстояло тщательно препарировать, изучать под микроскопом и складывать в слова то, не уловленное диктофоном, человеческое – отчаянное и бессильное – что он порой выражал больными глазами, мрачной усмешкой.
Меня смущал повышенный гормональный фон всей этой истории и противоречия в суждениях хореографа, раздражал высокопарный временами слог, беспокоила необходимость пересказывать, о чем думали и что чувствовали герои, все эти «он спросил, он ответил». Не нравились жаргонизмы, но, возможно, они несли эмоцию нужного градуса, наиболее близко и полно выражали отношение героев к происходящему. Прямая речь выпадала из чувственного контекста, но он требовал сохранить ее до последней буквы – надеялся когда-нибудь найти в ней разгадку, потому что язык тела обещал совсем другое. Он ведь был профессиональным знатоком и толкователем языка тела! Помнил ли он в тот момент, что этот язык, как и любой другой, может не только выявить смысл, но и скрыть его? На этом языке тоже можно лгать. И еще из-за этической невозможности задать прямой вопрос любые попытки пересказа казались мне бессмысленными. Разве не правильней было бы написать такую книгу самому?