– Сюда, пожалуйста, – сказал Хармонд, ведя их в дальний конец покоя. – Подождите немного.
– С кем только не поведешься на королевской службе, – заметил Сент-Винсент, пока они ждали. – Не думал, что это навьючат на вас, Хорнблауэр.
– Я… я не совсем понял, – сказал Хорнблауэр.
– Этот князь…
– Сюда, пожалуйста, – сказал Хармонд, появляясь снова.
Он подвел их к терпеливо ожидавшему юноше – нет, даже мальчику – в чужеземном зеленом с золотом мундире, с короткой шпагой на боку, в орденах – несколько орденов висели на груди, два – на шее. За ним возвышался грузный господин в таком же, но более скромном мундире, смуглый, с толстыми отвисшими щеками. Сам мальчик был красив, его белокурые волосы ниспадали локонами, глаза были честные, голубые, нос немного вздернутый. Грузный господин выступил вперед, не подпуская их к мальчику. Хармонд посмотрел на него в упор.
– Сначала их следует представить мне, – объявил грузный господин. Говорил он басом, с немецким, как решил Хорнблауэр, акцентом.
– Почему это, сэр? – спросил Хармонд.
– По законам Зейц-Бунау лишь обер-гофмейстер вправе представлять кого-либо Его Княжеской Светлости.
– И?
– А я, сэр, обер-гофмейстер. Как вам известно.
– Очень хорошо, сэр, – покорился Хармонд. – Имею честь представить: адмирал досточтимый граф Сент-Винсент, капитан Горацио Хорнблауэр, лейтенант Энтони Брейсгедл.
Хорнблауэр собирался уже поклониться, когда заметил краем глаза, что Сент-Винсент по-прежнему стоит прямо.
– Кому имею честь быть представленным? – холодно спросил Сент-Винсент. Похоже, он не жалует немцев.
– Доктор Эйзенбейс, – сказал Хармонд.
– Его Превосходительство барон фон Эйзенбейс, обер-гофмейстер и штатс-секретарь Его Светлости князя Зейц-Бунаусского, – пояснил грузный господин. – Очень рад познакомиться.
Он некоторое время выдерживал взгляд Сент-Винсента, потом поклонился. Сент-Винсент поклонился не раньше, чем начал кланяться Эйзенбейс. Хорнблауэр и Брейсгедл последовали его примеру. Все четверо выпрямились одновременно.
– А теперь, – сказал Эйзенбейс, – честь имею представить…
Он повернулся к князю и заговорил по-немецки, видимо, повторяя сказанное, затем назвал имена. Маленький князь при каждом имени наклонял голову, но Сент-Винсент склонился низко, почти как перед королем. Хорнблауэр поступил так же. Потом князь заговорил по-немецки.
– Его Княжеская Светлость говорит, – переводил Эйзенбейс, – что счастлив познакомиться с офицерами флота Его Величества, поскольку Его Светлость желал бы вместе с ними воевать против французского тирана.
– Скажите Его Княжеской Светлости, – сказал Сент-Винсент, – что мы тоже счастливы.
Эйзенбейс перевел, и князь каждому по очереди улыбнулся. Наступила неловкая пауза. Все смотрели друг на друга. Наконец Эйзенбейс что-то сказал князю и, получив ответ, повернулся к остальным.
– Его Княжеская Светлость, – объявил он, – говорит что больше не будет вас задерживать.
– Хм, – буркнул Сент-Винсент, снова складываясь пополам. Остальные сделали то же, и все отступили назад и вбок.
– Чертов выскочка! – проворчал Сент-Винсент себе под нос, потом добавил. – По крайней мере, дело сделано. Можно уходить. Идите за мной.
Они вышли во двор. Лакей подозвал графский экипаж, они забрались внутрь. Хорнблауэр ничего не соображал от насморка и пережитого волнения. После странного инцидента, в котором он только что принимал участие, он окончательно перестал понимать, что к чему.
– Итак, Хорнблауэр, это ваш мичман, – сказал Сент-Винсент. Голос его так походил на грохот колес по мостовой, что Хорнблауэр не знал, правильно ли он расслышал – тем более адмирал сказал что-то очень странное.
– Простите, милорд?
– Вы меня прекрасно слышали. Я сказал, что это ваш мичман – князь Зейц-Бунаусский.
– Но кто он?
– Один из немецких князей. В прошлом году Бони, по дороге к Аустерлицу, выгнал его из княжества. Страна кишит немецкими князьями, которых Бони повыгонял из их княжеств. Но этот, как вы слышали, приходится королю внучатым племянником.
– И он будет моим мичманом?
– Именно. В отличие от прочих, он молод и еще может чему-нибудь научиться. По большей части они поступают в армию. В штаб. Бедный штаб. Но теперь в моде флот – впервые с немецких войн. Видит Бог, мы выигрываем битвы, а солдаты – нет. Так что всякие недоделанные аристократы, вместо того, чтоб идти в драгуны, поступают теперь на флот. Его Величество сам выбрал карьеру для своего племянника.
– Я понял, милорд.
– Ему это будет не вредно. «Атропа», конечно, не дворец.
– Я как раз подумал об этом, милорд. Мичманская каюта на «Атропе»…
– И все-таки туда вы его и поместите. Места на шлюпе мало. На линейном корабле ему еще можно было бы выделить отдельную каюту, но на «Атропе» пусть довольствуется, чем есть. Икры и дичи тоже не будет. Я пришлю на этот счет приказы, конечно.
– Есть, милорд.
Заскрежетали тормоза. Экипаж остановился возле Адмиралтейства. Кто-то открыл дверцу, и Сент-Винсент начал приподниматься с сиденья. Хорнблауэр прошел с ним до портика.
– Желаю вам всего хорошего, Хорнблауэр, – сказал Сент-Винсент, протягивая руку.
– До свиданья, милорд.
Сент-Винсент глянул на него из-под бровей.
– У флота есть две обязанности, Хорнблауэр, – сказал он. – В чем состоит одна, мы все знаем – сражаться с французами.
– Да, милорд?
– О другой мы думаем реже. Мы обязаны оставить по себе флот не худший, чем тот, в котором служили. Сейчас у вас стаж меньше трех лет, Хорнблауэр, но со временем вы станете старше. Не успеете вы оглянуться, как окажется, что у вас сорок три года стажа, как сейчас у меня. Поверьте, время идет быстро. Возможно, тогда вы повезете ко двору другого молодого человека.
– Э… да, милорд.
– Если это с вами случится, Хорнблауэр, выбирайте тщательно. Человек может ошибаться, но пусть он ошибается честно.
– Да, милорд.
– Это все.
Ничего не говоря, старик пошел прочь, оставив Хорнблауэра с Брейсгедлом под портиком.
– Джерви расчувствовался, – сказал Брейсгедл.
– Похоже.
– Я думаю, он хотел сказать, что вы ему приглянулись, сэр.
– Но якорь с наветренной стороны он себе тоже оставил, – заметил Хорнблауэр, вспоминая слова Сент-Винсента, что человек может ошибаться.
– Джерви никогда не прощает, сэр, – серьезно сказал Брейсгедл.
– Что ж… – Хорнблауэр пожал плечами. Служба на флоте приучила его к фатализму. Не следует забивать себе голову неприятностями, которые только могут произойти.
– Я заберу свой плащ, если позволите, – сказал он, – поблагодарю вас и распрощаюсь.
– Может, выпьете чего-нибудь? Чашку чаю? Может хотите поесть, сэр?
– Нет, спасибо, мне пора.
Мария ждет в Детфорде, изнывая от желания услышать про двор и про короля. Она страшно взволновалась, когда Хорнблауэр рассказал ей, куда собирается. Мысль, что ее муж встретится лицом к лицу с помазанником Божиим, поразила ее – пришлось повитухе предупредить, что от излишних волнений у нее может сделаться горячка. А его не только представили королю. Король еще и говорил с ним, обсуждал его дела. Мало того, определил к нему на корабль мичманом настоящего князя – низложенного, правда, но зато своего внучатого племянника, связанного с королевской семьей узами крови. Марию это приведет в такой же восторг, как и то, что Хорнблауэра представили ко двору.
Она захочет узнать о приеме все, и кто на нем был (Хорнблауэр пожалел, что не узнал никого из стоявших за троном), и кто был во что одет. На это ответить будет легче, поскольку женщины на утренний прием не допускаются, а мужчины по большей части были в мундирах. Рассказывать придется осторожно, чтоб не задеть ее чувства. Сам Хорнблауэр сражался за свою страну, точнее сказать – за идеалы свободы и приличий против беспринципного тирана по ту сторону Ла-Манша. Банальный штамп «за короля и отечество» отнюдь не выражал его чувств. Если он готов был положить жизнь за своего короля, это не имело никакого отношения к доброму пучеглазому старичку, с которым он разговаривал утром. Это означало, что он готов умереть за систему свободы и порядка, которую этот старичок олицетворяет. Но для Марии король олицетворяет нечто большее, чем свободу и порядок – он – помазанник Божий, и говорить о нем надо не иначе как с благоговейным страхом. Повернуться к королю спиной было бы для Хорнблауэра нарушением некоего соглашения, сплачивающего страну перед лицом опасности, для Марии – почти святотатством. Надо следить за собой, чтоб не отозваться о старичке легкомысленно.