– Нет! – воскликнул Эйзенбейс. – Вы не можете…
– Обращайтесь ко мне «сэр» и не противоречьте. Вы слышали мое обещание? Я его исполню. Я могу это сделать, и сделаю.
Капитан корабля, находящегося в одиночном плавании, может все, и доктор это знал. Суровое лицо Хорнблауэра, его безжалостные глаза рассеивали последние сомнения. Хорнблауэр сохранял твердое выражение лица, не показывая, о чем на самом деле думает. Если в Адмиралтействе узнают, что он приказал высечь судового доктора, возникнут бесконечные осложнения. Впрочем, в Адмиралтействе могут и не слышать о том, что случилось на далеком Леванте. Есть и другое сомнение – если Маккулум умрет, его уже ничем не воскресишь, и Хорнблауэр наверняка не станет мучить живого человека без какой-либо практической цели. Но пока Эйзенбейс об этом не догадывается, это неважно.
– Теперь вам все ясно, доктор?
– Да, сэр.
– Тогда я приказываю вам начать приготовления.
К изумлению Хорнблауэра, Эйзенбейс медлил. Хорнблауэр хотел было снова заговорить резко, не обращая внимания на жесты больших рук, но Эйзенбейс обрел наконец дар речи.
– Вы не забыли, сэр?
– Что я, по-вашему, забыл? – спросил Хорнблауэр. Настойчивость Эйзенбейса немного поколебала его.
– Мистер Маккулум и я… мы враги, – сказал Эйзенбейс. Хорнблауэр и впрямь об этом позабыл. Он так глубоко ушел в шахматную комбинацию с человеческими пешками, что упустил из виду этот немаловажный фактор. Главное в этом не признаваться.
– Ну и что с того? – спросил он холодно, надеясь, что смущение его незаметно.
– Я в него стрелял, – сказал Эйзенбейс. Правую руку он поднял, будто целясь из пистолета, и Хорнблауэр явственно представил себе дуэль. – Что он скажет, если я буду его лечить?
– Кто кого вызвал? – спросил Хорнблауэр, оттягивая время.
– Он меня, – ответил Эйзенбейс. – Он сказал… он сказал, что я – не барон, а я сказал, что он – не джентльмен. «Я убью вас за это», – сказал он. И мы стали стреляться.
Эйзенбейс выбрал те самые слова, которые должны были разъярить Маккулума.
– Вы убеждены, что вы – барон? – спросил Хорнблауэр. Им двигало как любопытство, так и желание выгадать время, чтоб привести в порядок свои мысли.
Барон выпрямился, насколько позволял палубный бимс иад головой.
– Я знаю, что это так, сэр. Его Княжеская Светлость лично подписал мое дворянское свидетельство.
– Когда он это сделал?
– Как только… как только мы остались наедине. Лишь двое – я и Его Княжеская Светлость – пересекли границу, когда французские солдаты вступили в Зейц-Бунау. Остальные пошли на службу к тирану. Не пристало, чтоб Его Княжеской Светлости прислуживал простой буржуа. Только дворянин может укладывать его в постель и подавать ем пищу. Ему нужен был гофмейстер для исполнения церемониала и штатс-секретарь для ведения иностранных дел, посему Его Княжеская Светлость возвел меня в дворянское достоинство, наградил титулом барона и поручил мне важные государственные посты.
– По вашему совету?
– У него не осталось других советчиков.
Все это было очень любопытно и весьма близко к тому что Хорнблауэр предполагал, но не имело отношения к делу. Как к этому делу подступиться, Хорнблауэр уже решил.
– На дуэли, – спросил он, – вы обменялись выстрелами?
– Его пуля прошла над моим ухом, – ответил Эйзенбейс.
– Значит, честь удовлетворена с обеих сторон, – сказал Хорнблауэр как бы самому себе.
Теоретически так оно и было. Обмен выстрелами, тем более пролитие крови, завершает дело чести. Принципалы могут встречаться в обществе, как если бы между ними ничего не произошло. Но встречаться как доктор и пациент… Когда возникнет это неудобство, надо будет с ним разбираться.
– Вы совершенно правы, доктор, что напомнили мне об этом обстоятельстве, – сказал Хорнблауэр, изображая судейскую беспристрастность. – Я буду его учитывать.
Эйзенбейс отупело смотрел на него; Хорнблауэр снова сделал суровое лицо.
– Но это не отменяет моего вам обещания, – продолжал он. – Мой приказ остается в силе. Он – пауза – остается – пауза – в силе.
Прошло несколько секунд, пока доктор выговорил неохотно:
– Есть, сэр.
– Не будете ли вы любезны по дороге передать новому штурману, мистеру Тернеру, чтоб тот зашел ко мне.
– Есть, сэр.
Это была просьба, перед этим – приказ, и хотя по форме они были различны, и то и другое надлежало исполнять.
– Итак, мистер Тернер, – сказал Хорнблауэр, когда штурман вошел в каюту. – Мы направляемся в Мармарисский залив и отплываем завтра на заре. Я хотел бы знать, какие ветра мы можем ожидать в это время года. Я не хочу терять временя. Важен каждый час, можно сказать – каждая минута.
Время торопит – надо извлечь все, что удастся, из последних часов умирающего.
XI
В этих синих водах вершилась История, не единожды и не дважды решались судьбы цивилизации. Здесь греки сражались с персами, афиняне со спартанцами, крестоносцы с сарацинами, госпитальеры с турками. Эти волны бороздили византийские галеры-пентеконтеры и пизанские купеческие драки. Процветали огромные, несказанно богатые города. Поямо за горизонтом на правом траверзе лежит Родос. Тот самый Родос, где в сравнительно небольшом городке воздвигли одно из Семи Чудес Света, так что две тысячи лет спустя прилагательное «колоссальный» вошло в лексикон людей, чьи предки носили шкуры и красили себе лица соком вайды, когда жители Родоса обсуждали природу бесконечности. Теперь роли поменялись. «Атропа», ведомая секстаном и компасом, под научно сбалансированными парусами, с длинными пушками и карронадами – одним словом, чудо современной техники, детище одного из богатейших земных пределов входила в часть мира, разоренную дурным управлением и болезнями, анархией и войнами, чьи некогда плодородные поля сменились пустынями, города – деревушками, дворцы – лачугами. Но сейчас не время философствовать. Песок в склянках медленно пересыпался, скоро надо будет менять курс.
– Мистер Тернер!
– Сэр!
– Когда будет меняться вахта, мы повернем.
– Есть, сэр.
– Доктор!
– Сэр!
– Приготовиться к смене курса!
– Есть, сэр.
Больничное ложе Маккулума помещалось между шестой и седьмой карронадами правого борта. К нему были прикреплены тали, чтоб при смене курса сохранять горизонтальное положение ложа, как бы ни кренилось судно. Следить за этим должен был доктор.
– Идя этим галсом, мы должны будем увидеть на горизонте Семь мысов, сэр, – сказал Тернер, подходя к Хорнблауэру.
– Полагаю, так, – отвечал Хорнблауэр. От Мальты они дошли быстро. Лишь на одну ночь штиль задержал их южнее Крита, но к утру с запада снова задул ветер. Левантер не налетал ни разу – до равноденствия было далеко – и за день они делали не меньше сотни миль. Маккулум был еще жив.
Хорнблауэр подошел к постели больного. Над ним склонился Эйзенбейс. Он щупал пульс. Поворот закончился, три цейлонских ныряльщика вернулись к больному. Они сидели на корточках возле постели, и не отрываясь смотрели, на своего хозяина. Постоянно чувствуя на себе три пары печальных глаз можно было, по мнению Хорнблауэра, окончательно впасть в меланхолию, но Маккулум, очевидно не имел ничего против.
– Все в порядке, мистер Маккулум? – спросил Хорнблауэр.
– Нет… не совсем так, как мне хотелось бы.
Грустно было видеть, как медленно и мучительно повернулась голова на подушке. Густая щетина, покрывавшая лицо, не могла скрыть, что со вчерашнего дня усилились и худоба, и лихорадочный блеск в глазах. Ухудшение было заметно. В день отплытия Маккулум казался легко раненым на второй день ему вроде бы даже стало лучше – он сердился, что его держат в постели, однако ночью ему сделалось хуже, и с тех пор состояние его постоянно ухудшалось, как и предсказывали Эйзенбейс с гарнизонным врачом.
Конечно, Маккулум сердился не только на то, что его держат в постели. Очнувшись от наркотического сна, он обнаружил, что за ним ухаживает тот самый человек, который в него стрелял. Это вызвало его бурное возмущение. Несмотря на слабость и повязки, он пытался сопротивляться. Пришлось вмешаться Хорнблауэру – к счастью, когда Маккулум пришел в сознание, «Атропа» оставила гавань далеко позади. «Это просто низость – продолжать дело чести после обмена выстрелами» – сказал Хорнблауэр, и потом – «За вами ухаживает доктор, а не барон», – и наконец решительное – «Не дурите же. На пятьдесят миль вокруг нет другого врача. Вы что, хотите умереть?» Наконец Маккулум покорился и доверил свое измученное тело заботам Эйзенбейса. Возможно, он получал некоторое удовлетворение от того, что доктору приходилось делать вещи грязные и малоприятные.