– Садись сюда, дорогой, – сказала она. – Завтрак сейчас будет.
Она взялась за спинку стула, ожидая, пока он сядет.
– Я сяду после тебя, – сказал Хорнблауэр. Не хватало только, чтоб Мария ему прислуживала.
– О, нет, – сказала Мария. – Я должна позаботиться о твоем завтраке. Кроме этой старухи никто еще не встал.
Она усадила его на стул. Хорнблауэр почувствовал на затылке ее губы и мгновенное касание щеки, но, раньше чем он успел схватить ее, протянув назад руки, Мария исчезла. В памяти осталось что-то среднее между шмыганьем и всхлипом. Открывшаяся кухонная дверь впустила запахи готовки, шипение сковороды и обрывок разговора между Марией и старухой. Потом Мария вернулась – судя по ее торопливым шагам, тарелка, которую она несла, была слишком горячей. Тарелка очутилась перед Хорнблауэром – на ней лежал огромный, еще шипящий бифштекс.
– Вот, дорогой, – сказала она, придвигая ему остальную еду. Хорнблауэр в отчаянии смотрел на мясо.
– Я купила его вчера специально для тебя, – гордо объявила Мария. – Я ходила в мясную лавку, пока ты плавал на судно.
Хорнблауэр мужественно снес, что жена флотского офицера говорит «плавал». Так же мужественно надлежало отнестись и к бифштексу на завтрак. Он вообще не особенно любил бифштексы, а в таком волнении и вовсе не мог есть. Мрачно предвидел он свое будущее – если он когда-нибудь выйдет в отставку, если он когда-нибудь – как не трудно в это поверить – заживет в семье, то бифштекс ему будут подавать при каждом торжественном случае. Это была последняя капля – он чувствовал, что не может съесть ни кусочка, и в то же время не может обидеть Марию.
– А твой где? – спросил он, оттягивая время.
– О, не буду же я есть бифштексы. – По голосу Марии было ясно: она не допускает и мысли, что жена может питаться так же хорошо, как и муж. Хорнблауэр поднял голову и крикнул:
– Эй, там, на кухне! Принесите еще тарелку – горячую!
– О нет, милый, – сказала Мария, затрепетав, но Хорнблауэр уже встал и усаживал ее за стол.
– Сиди, – сказал он. – Ни слова больше. Я не потерплю бунтовщиков в собственной семье.
Служанка принесла тарелку. Хорнблауэр разрезал бифштекс на две части и отдал Марии большую.
– Но, милый…
– Я сказал, что бунта не потерплю,– проревел Хорнблауэр, передразнивая собственный грозный шканцевый голос.
– О, Горри, милый, ты слишком добр ко мне. – Мария поднесла к глазам платок, и Хорнблауэр испугался, что она все-таки разрыдается. Но она положила руки на колени, выпрямилась и геройским усилием овладела собой. Хорнблауэр почувствовал прилив нежности. Он протянул руку и сжал ее ладонь.
– Ну-ка я посмотрю, как ты ешь, – сказал он. Он говорил все тем же шутливо-грозным тоном, но в голосе его отчетливо проступала нежность.
Мария взяла нож и вилку. Хорнблауэр последовал ее примеру. Он через силу проглотил несколько кусочков и так искромсал остальное, чтобы не казалось, будто он съел слишком мало. Потом отхлебнул пива – пиво на завтрак он тоже не любил, даже такое слабое, но догадывался, что старая служанка не имеет доступа к запасам чая.
Внимание его привлек стук за окном. Конюх открывал ставни – за окном на мгновение мелькнуло его лицо, однако на улице было еще совсем темно. Хорнблауэр вынул часы – без десяти пять, а он приказал шлюпке ждать его в Салли-порт в пять. Мария видела, как он вынимал часы. Губы ее задрожали, глаза увлажнились, но она сдержала себя.
– Я надену плащ, – сказала она и выбежала из комнаты. Вернулась она почти сразу, в сером плаще. Лицо ее закрывал капюшон. В руках она держала бушлат Хорнблауэра.
– Вы нас покидаете, сэр? – спросила старая служанка, заходя в гостиную.
– Да. Мадам рассчитается, когда вернется, – сказал Хорнблауэр. Он вытащил из кармана полкроны и положил на стол.
– Спасибо большое, сэр. Счастливого пути вам, сэр, и призовых денег в изобилии. – Ее напевный голос напомнил Хорнблауэру, что она видела сотни флотских офицеров, уходивших из «Георга» в море. Быть может, она помнит еще Хаука и Боскавена.
Хорнблауэр застегнул бушлат и взял мешок.
– Я позову конюха, он проводит тебя обратно с фонарем, – сказал он заботливо.
– О нет, не надо, пожалуйста, милый. Здесь так близко, и я знаю каждый камень, – взмолилась Мария. Это была правда, и он не стал настаивать.
Они вышли на морозный утренний воздух. Даже после слабого света гостиной глазам пришлось привыкать к темноте. Хорнблауэр подумал, что, будь он адмиралом, даже известным капитаном, его не отпустили бы так запросто: трактирщик с женой наверняка встали и оделись бы, чтоб его проводить.
Они свернули за угол и стали спускаться к Салли-порт. Хорнблауэр с неожиданной остротой осознал, что идет на войну. Заботы о Марии отвлекли его на время, но сейчас он снова поймал себя на том, что возбужденно сглатывает.
– Дорогой, – сказала Мария. – У меня для тебя маленький подарок.
Она что-то вынула из кармана плаща и вложила в его руку.
– Это всего-навсего перчатки, дорогой, но с ними моя любовь, – говорила она. – За такое короткое время я не могла сделать ничего получше. Я бы хотела тебе что-нибудь вышить – я бы хотела сделать что-нибудь достойное тебя. Но я шила их с тех самых пор как… как…
Продолжать Мария не могла. Она выпрямилась, чтобы не расплакаться.
– Я буду думать о тебе всякий раз, как буду их надевать, – сказал Хорнблауэр. Он надел перчатки, хотя с мешком в руках делать это было неудобно. Перчатки были очень красивые, толстые, шерстяные, с отдельными большим и указательным пальцами.
– Они в точности на меня. Спасибо тебе за заботу, дорогая.
Они дошли почти до причала. Скоро это испытание останется позади.
– Семнадцать фунтов у тебя? – задал Хорнблауэр ненужный вопрос.
– Да, спасибо, дорогой. Я боюсь, это слишком много…
– И ты сможешь получать половину моего жалованья, – резко, чтобы не выдать своих чувств, продолжал Хорнблауэр. Потом, поняв, что говорил слишком уж резко, добавил: – Пора прощаться, милая.
Он выдавил из себя это непривычное слово. Вода у пристани стояла высоко. Это означало, что сейчас прилив – он учитывал это, отдавая приказы. Стало быть, он сможет воспользоваться отливом.
– Милый! – воскликнула Мария, поднимая к нему лицо.
Он поцеловал ее. Снизу доносились мужские голоса и знакомый стук весел на банках: команда шлюпки их заметила. Мария слышала это не хуже Хорнблауэра и поспешно отняла холодные губы.
– До свиданья, мой ангел.
Больше не о чем было говорить, нечего делать. Конец одного короткого жизненного эпизода. Хорнблауэр повернулся прочь от Марии, прочь от мирной, штатской семейной жизни, к полной опасностей жизни военной.
3
– Стояние прилива и отлива, сэр, – объявил Буш. – Отлив начнется через десять минут. Якорь выбран до панера, сэр.
– Спасибо, мистер Буш. – В сером предрассветном сумраке можно уже было различить лицо Буша. Рядом с Бушем стоял Провс, и. о. штурмана, старший штурманский помощник. Он наравне с Бушем претендовал на внимание капитана. Согласно адмиралтейским инструкциям, Провсу поручалось «вести судно из порта в порт под руководством капитана». Но из этого никак не следовало, что Хорнблауэр не должен предоставлять другим офицерам случая попрактиковаться – скорее наоборот. И вполне возможно, даже очень вероятно, что Провс, прослуживший на флоте тридцать лет, будет пытаться перехватить руководство судном у молодого и неопытного капитана.
– Мистер Буш! – сказал Хорнблауэр. – Снимайтесь с якоря, пожалуйста. Возьмите курс, чтоб обойти косу.
Стараясь не подавать виду, Хорнблауэр внимательно наблюдал за Бушем. Тот в последний раз огляделся по сторонам, прикидывая направление ветра и начинающегося отлива.
– Приготовиться на шпиле, – скомандовал он. – Отдать передние паруса. Эй, наверху, отдать марсели.
Хорнблауэр вдруг осознал, что может полностью положиться на Буша. Он мог бы с самого начала в нем не сомневаться и напрасно не доверял своим воспоминаниям двухлетней давности. Буш отдавал приказы через правильные промежутки времени. Когда подняли якорь, «Отчаянный» двинулся кормой вперед. Руль положили на борт, матросы на баке обтянули шкоты передних парусов, и корабль повернулся. Буш приказал выбрать шкоты до места и отправил матросов к брасам. Легкий ветер наполнил паруса, и корабль двинулся вперед, наклонившись всего на один-два градуса. В мгновение ока он набрал скорость, при которой судно уже слушается руля, и заскользил по воде, руль уравновешивал давление парусов – живое, прекрасное существо.