А потом еще и то... Легко ли: перебили столько людей... И как они выпутаются, одному богу известно...
Мда... А вообще-то — Димо отойдет... Сам прибежит к ней, просить будет... Отстранит Нако и придет... Одно дело жена, другое — любовница... Ведь Димчо ради нее отказался даже от Софии! «Плевать мне на Софию! — сказал. — Я хочу Софку — ха-ха!»
А во время войны — ха-ха! Сколько обвинений накопилось против него, все за подарки, которые он посылал ей с поля боя, — ковры, зеркала, картины...
«Нет, он мой! И я для него — все, я, я!»
Нако забеспокоился: треск пулемета все приближался.
«Это, верно, крестьяне идут!»
И он потер руки, хотя радоваться было нечему: если придут крестьяне — будет все кончено.
«Конец тогда и нам, и нашим партиям!»
Впрочем, партиям и без того конец. Да и как иначе? Объединяться не хотят; вожди никуда не годятся.
И будет всем распоряжаться офицерье — только держись!
«К пропасти идем, к катастрофе, к катастрофе!»
Не-сом-ненно! Чтоб военные управляли государством — веселые начнутся дела! Да вот, Гнойнишки, например: чуть не каждый день обедает у нас, сколько сплетен о нем и о Софке ходит, а что выкинул!
«Разве с ними можно дело иметь!»
И все зло от них. Катастрофы — одна за другой — только от них! Что творилось, когда немцы привезли к нам вагоны своих бумажных денег! Хи-хи! Бог весть что! Да и генералы тоже руки на этом нагрели! Поезда с табаком, поезда с опиумом, с солью, сахаром, мылом, И все средь бела дня! Тю-ю! Всему свету стало ясно!
«Простофили! Вот и все. Разве так делают дела!»
Нет, военные ни на что не способны, ну просто ни на что. И все же — вон сейчас как дело повернулось. Но даст бог все это кончится добром!
Мелкими шажками Нако принялся ходить по комнате. Он потирал руки. Плохо ли, хорошо ли, а все-таки дай бог бог, чтоб те, там, в Софии, сумели со своими войсками одолеть крестьян... Только бы им это удалось — э-эх! А Нако в это смутное время остаться бы кметом еще годик — всего один годик, не больше. Серьезно, один годочек! Фабрику черепицы он бы себе за это время оборудовал. Ну и само собой разумеется, все остальное...
...Кто-то приоткрыл дверь. Нако побледнел. Но заглянул Дечко — его помощник.
— Вы здесь, господин кмет? Ах, извините, мадам.
Жена кмета спрыгнула с дивана. Господин Нако все еще стоял в смущении: его помощника Дечко не было в числе приглашенных на свадьбу: он не в ладах с военными. Что же он теперь здесь делает?
— Что случилось, Дечко, а? — Господин Нако поспешил к выходу.
И понял: другим ветром повеяло! Часового у дверей не было. Что, город в опасности?
— А, Дечко? Что произошло?
— Ничего, господин кмет. Вас просит полковник.
— Полковник? А пулемет чего строчит? Чей он, а?
— Это просто так. Только для храбрости да чтобы попугать.
Помощник понизил голос: и отряд еще как будто не настигли. Во всяком случае, еще нет сведений...
Господин Нако развел руками: что, и отряд действует?
Да, говорят, из города вышел повстанческий отряд. Вероятно, тот, что похитил Миче. Но Миче не с ними, они ее спрятали, наверное, где-нибудь здесь. Один из повстанцев упал с яра в винограднике, сломал обе ноги, его поймали. Он все и выдал.
— Так, значит, Карабелева не с ними, а? Гм, странно?
Дечко нервно улыбнулся. Совсем и не странно, — конечно, отряду ни к чему вести в горы Карабелеву. Куда там с женщиной! Спрятали ее где-нибудь в городе. Плохо то, что косоглазый, начальник околии, опять взбесился — открыто грозит, что заставит детей в утробах матерей плакать!..
Кмет и помощник исподлобья наблюдали друг за другом. Затем отвернулись. Господин Нако потер руки.
— Ну, до завтра все выяснится. А где полковник?
— Внизу, господин кмет, у нас.
— Внизу? Почему внизу?
Дело в том, что наверху еще сидят гости. Полковник не разрешил им расходиться. И прав, разумеется: незачем разносить молву о случившемся по городу.
Они пошли было, но кмет вернулся успокоить жену.
— Комедия, Софка! Мы уже не арестованы, пфе! Успокойся. Иди, если хочешь, в свадебный зал: гости еще там. Впрочем, лучше оставайся здесь. Меня Гнойнишки зачем-то зовет вниз. Я узнаю, в чем дело, и вернусь, расскажу. Лежи, цыпочка, лежи. И-их, какая ты!
Он потянулся ее поцеловать.
— Да ну же! Сердишься на меня?
Понятно, Софка не сердилась. За что ей сердиться? Раз Димо зовет Нако вниз, значит, он отошел, значит, и сам придет. Сейчас же придет.
В коридоре господин Нако встретил косоглазого — идет, вытянув шею, как пьяный. Тоже мне новобрачный! Ха-ха!
«Раззява! Вот тебе и молодая жена!»
Сотир бросился ничком на кровать Миче. Хоть бы никто не видел, никто не слышал, никто не заметил!
«Мерзавцы все, мерзавцы!»
И чтоб не нашлось никого, кто бы ему помог!
Сотир ноги бы целовал тому, кто разыскал бы Миче! То есть тому, кто помог бы ее найти! А впрочем, зачем она ему теперь? После такого позора, даже если Миче сама вернется, она ему не нужна... С него достаточно...
«Позор, позор!»
Сотир спрятал лицо в пуховые подушки Миче. Он бы заплакал, но что-то ему мешало. И это было странно. Так бывает с человеком, только когда он тонет. Сотир тонул однажды, он помнит. Переходили Струму, волны опрокинули его, и тогда-то это с ним и случилось: ясно вспомнилось, как он искусал до крови грудь матери...
Глупости, конечно. Разве может человек помнить, что он делал, когда был младенцем? Вероятно, ему впоследствии рассказывали об этом. Наверное, так. Да, разумеется, впоследствии.
«Собачья жизнь, собачья!»
По всей вероятности, у матери его не было молока. Да и как же иначе? Мало разве они голодали потом? Ребенок, которому есть что сосать, не будет кусать грудь матери... Ведь не родился же Сотир извергом?!
«Изверг? Ну и пускай! Что из того?»
Кривой глаз Сотира выкатился. Ногти впились в ладонь. Пусть! Что из того? Он и сейчас искусал бы девчонку, девчонку прачки.
«Ах, собачье отродье! Собачье!»
Прачка принимала по ночам полицейских... Вся улица поднялась против нее...
Вот как... вот как было...
«А дети повторяют то, что делают взрослые. Это известно». — Сотир поднялся.
«А-а! Миче, дети повторяют то, что делают взрослые! И они не рождаются извергами, не-е-т!»
Конечно же, нет. Сотир лег на спину. А может быть, он действительно родился извергом. Никто не знает, кто каким рождается. И разве узнаешь, кто поджег Доксат? Жгли, грабили и убивали все. Поэтому-то никого потом и не расстреляли. А это было неправильно. Нужно было расстреливать. И первым нужно было расстрелять его, Сотира. Да.
«Нужно бы-ло!»
Так! Пусть его расстреляют теперь! Пусть расстреляют. Он не будет защищаться. Он даже слова не скажет! Хе! В Сары-Шабане Сотир оставил имение с тремястами копнами сена...
«Верните мне имение, верните сено, и я наплюю на все, что здесь! Ха!»
Пусто было в брачной комнате. Нет никого, кто вернул бы Сотиру Иванову имение и сено.
И холодно смотрела на него сквозь окна белая ночь.
Собачья жизнь!
Сотир сунул руки в карманы брюк. Он сбежит и из этого города, ну и что?
И вдруг он встрепенулся, кривой глаз заблестел: правая рука нащупала в кармане звонкие ожерелья из монет. Он медленно вынул драгоценности, поглядел на них и швырнул на пол.
«Так!»
Зачем они ему теперь? Ничего ему теперь не надо!
«Ма-а-ма!»
Здоровенный мужчина съежился, словно сиротка. Он обнял подушки Миче и зарыдал. Плакал глухо, осипшим голосом, как отчаявшийся ребенок. И плакал он о Миче. Ведь человек не знает своего сердца. Нет, никто не знает своего сердца!
IX
Глухо в доме Карабелевых, глухо и зловеще. По коридорам шепчутся страшные тени, то появляются, то исчезают толстые рожи молодых торговцев зерном, вином, ростовщиков. Только полицейские стоят с мрачными лицами возле темной двери. Из комнаты доносится звон и глухой говор. Полицейские припадают к замочной скважине.