Боже господи, что досталось старой барыне на склоне лет! Уже целую неделю мучается, у-у-у...
Марга заплакала. Она плакала, разумеется, о молодом хозяине, о Сашко Карабелеве — ведь она его вынянчила, на руках таскала, господи, прости его душу.
Музыка на дворе затихла, и из большого зала, где был накрыт свадебный стол, послышался голос посаженого отца невесты — полковника. Начались тосты.
Дом онемел. Потом за другим столом, около кухни, поднялся Миндил. пристав.
— Встать! Пью за здоровье его величества царя! Да здравствует царь! Ура!
Пил и дед Рад, из Панагюриште[3]. Пил — ему-то что. А потом, опустив очки на горбатый нос, зашамкал:
— Много народу побили... Даже ребятишек, что в школу еще бегали. Тц, тц... Зачем это, а?
Пристав встрепенулся: как зачем?
— Чтоб поумнели. Чтоб помнили. Чтоб каждый себе на носу зарубил.
И пристав подкрутил ус. Потом взглянул на свой орден за заслуги — ему ли не знать, что для чего?
Но дед Рад, — или уж совсем из ума выжил, или вино его разобрало, — тоненьким голоском проговорил:
— Погоди, погоди... Посмотрим, что завтра будет...
Женщины так и замерли с разинутыми ртами, не дожевав. Миндил же подбоченился — к бою готов. Но дед Рад все качал головой, словно сам с собой разговаривал.
— Мы здесь свадьбу справляем, а его труп собаки грызут на берегу Марицы... Труп моего крестника, говорю я, Сашко Карабелева.
Рот Миндила искривила усмешка:
— Эй, старый дурак, ты меня читать учил, но лучше помолчи, чтоб не пришлось потом зубы по полу собирать.
Ха, выдумал!.. Сашко Карабелев закупает табак в Кырджали. Вчера от него телеграмма пришла. Если б что-нибудь с ним случилось, разве полковник и начальник околии стали б сегодня свадьбу играть?
— Не давайте пить старой перечнице, он уже не знает, что несет!
А дедушка Рад сдвинул потертую шапку на затылок и вздохнул:
— Знаю я-а-а... На базаре меня уважают, там я все узнаю!.. Да это уж всем видно, как на ладони. Схватили Сашко Карабелева вместе с другими. Схватили и — хоп в кутузку. А на другой день их и прикончили. Это уж точно — прикончили. Мне похвастался тот самый, который убивал. Сунул это он руку в карман и вынул... сперва невдомек мне, что такое... А была то кожа, кожа с лица его, с лица моего крестника, Сашко Карабелева... Как есть его, и усики, и брови... Ободрали его, как ягненка. А это для чего, а? Для чего-о-о?
Дедушка Рад разрыдался. Пьяный! Но все равно язык за зубами надо держать. Для чего тогда и зубы, если не для таких времен, как нынешние.
И Миндил размахнулся — раз, два, три — по длинной шее панагюрца. А потом вышвырнул его на крыльцо.
II
Эх, белые ночи на Дунае и в Загорье, в Страндже и над Ломом, на Марице и вдоль Огосты... белые сентябрьские ночи!
Серебряный свет залил широкий двор Капановых, перебежал через полуразрушенные ограды — и стали видны издалека камни, положенные для перехода из двора во двор. Эх, предательские ночи, такие предательские! Мелькают, как привидения, женские фигуры около заборов. Верно, учительницы — ну, конечно, они.
Столько человеческих жертв, столько крови, и все-таки не унимаются! Молодо-зелено. Отчаянные головы, отчаянные, да и только.
— Но почему, дед Предо?
— Не годится, чтоб бабы гибли.
— Пусть гибнут. Пусть, говорю тебе. Такое уж время настало. А годится молча смотреть, как зверье нас терзает? На что б была похожа жизнь?
— Да я ничего и не говорю.
— Так вот. Видишь ли, я тебя позвал, потому что надо укрыть одного человека, и, может, надолго. К тебе его приведем, куда ж еще?
— Эх, ребята, поди, снова беда?
— Беда, дед. Так ты поскорей приготовь убежище.
— Иду.
Старик вынырнул из темноты Капановского сеновала и стал спускаться по лесенке, спущенной во двор Сакызлаихи. Вскоре его сгорбленная фигура замелькала в полуразрушенных дворовых переходах. Откуда-то появлялись длинноволосые головы, указывали старику, где пройти, и опять скрывались в тени.
— Дед Предо — он славный, Иско. Золотой человек! Не верит нам, а все равно слушает и помогает.
— Стар он, Васил.
— Ну и что?
— Старики нам не верят, никогда и ни во что не верят. Но исполняют. Привыкли, что их запрягают, вот и подставляют шеи.
— Нет, неправда, Иско. Старики верят. И здорово верят. Они верят в смерть. Потому все и делают. Ты застал Шиме — сына деда Предо?
— Нет.
— Хорошо он пел. Как ты. Но у него легкие гнить начали. Собачья жизнь! Возили мы его в горы, чтоб спасти. Ничего не помогло! А какой у него был глаз, Иско! Из револьвера на лету в ворону попадал. Да, ничего не помогло! Дед Предо плакал, как женщина. И до сих пор в беспамятство впадает, особенно как встретит кого-нибудь из нас. Поэтому-то он и исполняет все. Поэтому.
На темном сеновале Капановых шуршало сено. Щелкали затворы револьверов — видно, их кто-то пробовал. Но свадебная музыка со двора Карабелевых заглушала все.
Белые, белые сентябрьские ночи! Немел серебряный свет, как только затихала свадебная музыка. Но стоило ей вновь загреметь, как пара косматых рук опять показывалась в отверстии, проделанном в каменной стене Капановского сеновала. Лунные лучи, пробиваясь меж фруктовых деревьев на заднем дворе Карабелевых, бросали серебряные пятна на фундамент сеновала. Это помогало: косматые руки мелькали, как лапы вампира, и отверстие в стене увеличивалось. Конечно, придется еще поработать — легко ли будет толстенькой Миче здесь пролезть.
«Впрочем, она, должно быть, похудела с тех пор, как пошла бить поклоны в околийское управление».
Косматые руки скрылись в темноте — музыка в переднем дворе Карабелевых смолкла.
И сейчас же тревожно притаилась белая ночь — тоскливая, жуткая. Только хрупает сено капановский мул: не чувствует проклятия, нависшего над людьми.
Молодой гигант вытянулся у его ног, прислонился всклокоченной головой к отверстию в стене.
«Эх, животное... Да, когда люди были животными, они, должно быть, чувствовали себя счастливее!»
Луна освещала голову юноши. Под сросшимися на переносице бровями — горящие глаза. Впалые щеки, горькие складки в углах рта. Ворот широко распахнут, видна шея — длинная и женственно белая. Крепкие руки сомкнуты на затылке, и по ним рассыпались мягкие пряди длинных, как у монаха, волос.
Молодой человек закрыл глаза. Задумался. Наверное, о Миче. Он вслушивался в темноту.
Сама к ним пошла — просить милости у гиен... Ха, вот она, блажь богачей. От нечего делать можно и в идеи поиграть. А теперь, наверное, скуксилась, как мокрая курица. Может, насильник ей даже и понравился, тьфу...
«Да, кто знает, пойдет ли теперь Миче за своим Иско! Впрочем, это их дело».
Свадебная музыка загремела снова, и косматые руки принялись за работу. Глухо рушилась каменная кладка Капановского хлева.
А наверху на сеновале шуршало сено. И то вспыхивали, то исчезали в нем большие кошачьи глаза.
Предательская ночь, ох, какая предательская...
Человека, забившегося в сено, не было видно. Еле вырисовывалась только голова, кудрявая, как баранья шапка. Глаза тонули в огромных синяках, на израненных щеках торчали остатки вырванной бороды. И выделялся нос — большой и горбатый.
Сено чуть слышно шелестело. И тогда можно было разглядеть, что на человеке — серая куртка. Она была ему широка — видно, с чужого плеча. Но в ней было ему удобно лежать на животе и следить, сквозь ветви деревьев, за ярко освещенным свадебным залом Карабелевых. Кудрявая голова поворачивалась, и стекла бинокля то вспыхивали, то меркли, словно кошачьи глаза. Потом человек уставал и закрывал лицо руками. Но не плакал. Все его тело было покрыто синяками. Быть может, ему виделся чей-то образ... И плечи его вздрагивали.
3