— Что ты хочешь сказать, кмет?
— Ничего.
Нако закурил сигарету. Закурил и полковник. И мерили друг друга глазами. Гости совсем притихли. О том, что сегодняшняя свадьба ни на что не похожа, никто спорить не будет. Но ведь сватали-то кмет с женой. Это всем известно в городе... А вот что из этого вышло!..
Полковник нахохлился.
— Что свадьба ни на что не похожа, это ясно. Но кто ее устроил? А я здесь посаженым ради чьих-то кривых глаз?
И обернулся к жене Нако:
— Скажи ему, Софка, чтоб замолчал, не то я за себя не ручаюсь. По чьему настоянию, если не по вашему, я вмешался в эту историю?
Нако смотрел на полковника сквозь дым сигареты. Хорошее «настояние», нечего сказать! Полковник торговался из-за этого несколько дней! И взял хорошую долю от наследства Карабелевых. Чего уж говорить — хапнул!
— Брось, Гнойнишки! Не знаю, кто прав, кто виноват, но конца этому не видно. Заварили кашу вы, военные вместе с полицией, а кто будет отвечать — одному богу известно.
И Нако прикусил язык. Едва сдержался, чтобы не перейти границы. Ведь сказать по правде, разве это управление? Когда и где было что-либо подобное — во всем мире?
Полковник побледнел.
— Хочешь сказать, кмет, что ты ни в чем не виноват? Я не я и лошадь не моя, а?
Кмет снова удержался, промолчал. Вот те на! Начальник околии набезобразничал — натворил с Миче — известно что — тьфу! А теперь — другие виноваты.
Нако засунул руки в карманы брюк.
— Вы — власть! Полиция — власть! Да прокурор еще! А разве кто-нибудь вмешался?
Ячо подскочил. И посмотрел на полковника. У того на губах выступила пена. Гости притихли. Но Нако не смутился. Так или иначе — пятно, пятно на весь город, — опозорили в самом управлении околии единственную дочь виднейших людей...
— Да, господа, и некому вмешаться! Некому, некому!
А что должен был делать он, городской голова? Будьте любезны ответить. Сидеть сложа руки? Никогда!
— В течение двадцати лет я представляю — в нашем городе — партию, имеющую неисчислимые заслуги перед отечеством, — да!
Нет, Нако не мог допустить, чтоб в его лице как главы города эта партия была опозорена, ни в коем случае!
— Значит, я должен был действовать, господа. Но как? Будьте любезны ответить!
Гости молчали. Ясно, что скандал надо было замять: он, Нако, городской голова, должен был смыть с лица города позорное пятно. И он исполнил свой долг достойно. Достойнейше! Втянул в это дело даже свою супругу. А как же иначе? Бабьи дела! Он сделал вообще все возможное — при сложившихся обстоятельствах. Он долго упрашивал — это было необходимо! — долго убеждал — нельзя было иначе! — и господина полковника. Вначале умолял его и убеждал лично, потом через друзей и, наконец, через свою жену. Да. И убедил! Вот такова история, таков смысл этого свадебного торжества, которое, — увы! — завершается сейчас потрясающими событиями!
Нако кашлянул в кулак.
— Но, господа, в конце концов человек предполагает, а бог располагает. Правда, еще неизвестно, что происходит и что из этого выйдет, но так, как есть, продолжаться не может. Нет, нет, нет! Я говорю — нет! Мы восстановили против государства народ, уважаемые граждане! А куда нас это заведет? Подумайте! Старая мудрость говорит: «Глас народа — глас божий!»
...Полковник был сражен. Сражен по всем статьям. Ячо, прокурор, смотрел куда-то в сторону.
Но вдруг далеко, на другом конце города, словно рухнула скала. Тишина всколыхнулась. Всколыхнулась и сама белая ночь: над городом взметнулись и рассыпались тысячи комьев земли.
Гарнизон бил тревогу. Трещали барабаны, тревожно завывали трубы — сзывали со всех сторон, гнали во все стороны. Эй, собирайтесь! Эй, бегите!
...Белые, белые сентябрьские ночи!
Полковник подбоченился, поднялся на цыпочки — у него будто выросли крылья. Он смотрел на городского голову так, словно втаптывал его в землю. Трус, демагог, бесхарактерный человек, политикан!
Зал онемел, гости насторожились. Полковник смерил их тоже уничтожающим взглядом и процедил сквозь зубы:
— Значит, та-ак... Ну, господа, я такой глас божий им задам, что внуки их будут меня помнить!
VI
Старик Капанов бормотал себе под нос в сарае за погребом Дрангаза.
— Сыбчо, сверни мне, сынок, цигарочку... Эх, трясутся уже проклятые руки... Сыбчо-о!
Но Сыбчо не слышал. Опершись о забор, он курил и смотрел на луну. Как присохла к небу и не движется. Белая ночь! Белая ночь — черное времечко!
Цигарка Сыбчо догорала, прилипнув к нижней губе, в горле у него пересохло. Эх, Дрангаз, Дрангаз. Не захотел отворить — вот ведь человек! До вчерашнего дня еще юлил перед ними, а теперь нос дерет.
Сыбчо взглянул в сторону подвала и выругался.
А может, конечно, он и дома, ужинать пошел... Правда, вначале снизу вроде доносился говор, но ведь корчма-то в подвале — там если даже крыса пискнет, и то гул пойдет.
— Сыбчо, эй, Сыбчо!
— Что, отец?
— Сверни мне цигарку, сынок.
Парень опять сделал вид, что не слышит. Он поднялся на цыпочки и вытянул шею, что-то высматривая во дворе.
Старик насторожился. Ему снова показалось, что в подвале говорят.
«Там кто-то есть!»
Он приник к двери, но шум затих.
— Отвори, Дрангаз! Праздник в конце-то концов. Выпьем, что положено, а завтра опять на работу.
Из подвала не отзывались. Сапожник присел у стены.
...Хм, на работу завтра, хе-хе... К черту теперь и будни, к черту и праздники, все к черту! Это не жизнь! Хлеб уже тридцать пять грошей стоит, тц-тц, мать их...
Сыбчо нечаянно столкнул камень с забора — он, не отрываясь, следил за тем, что происходило во дворе. Шепотом позвал отца:
— Отец, отец! Поди-ка сюда.
Старик смял в горсти недокрученную цигарку и подошел. Начал вглядываться. Любопытный он, Сыбчо! Очень ему надо знать, кто и что там делает, — пусть хоть шеи себе сворачивают, хе!.. Эх, кабы шло их ремесло! Разве он, старый Капанов, оставил бы свою мастерскую! Н-ет! Загорись мир с четырех сторон, он не поднял бы головы... Пусть горит. Разве бы пошли они, Капановы, ротозейничать, стали бы киснуть в корчмах, когда на их шее вдова-сноха с сиротами? А-эх?
— Ну, что, Сыбчо, а?
— Девушку крадут, отец.
Во дворе что-то происходило. Тащили женщину. Собственно говоря, было непонятно, тащат ли ее или ведут, но дело было нечисто: идут все крадучись, вдоль оград, а в проходах между дворами толпятся женщины и будто их обнимают...
Сапожники — отец и сын — вытянули шеи.
— Девушку крадут, отец, говорю тебе! Вот увидишь.
— Это и мне сдается. В добрый им час, Сыбчо.
Притаился двор, и опять замерла белая ночь.
Из подвала Дрангаза не отвечали.
Старый сапожник сунул в руку сына недокрученную цигарку.
— Сверни мне! Эх, ну и жизнь! А пусть себе крадут, Сыбчо... Девицу ли или другое что — пусть крадут... Теперь все едино...
Сыбчо свертывал цигарку. — Это еще неизвестно — что там во дворе — крадут ли девку, или сама она с ними идет, а все же...
Старик зевнул. — Все равно! Шарик-то крутится. И ладно, пусть себе крутится — чертов шарик!
— И пусть женятся, Сыбчо... О людях говорю... Пусть плодится народ, потому что здорово стали нас прижимать богачи, глядишь — ничего от нас и не осталось! С корнем нас повыдергают, вот увидишь.
Сыбчо зажег спичку. — Чей-то корень будет вырван, а вот чей, это мы еще посмотрим.
— Закуривай, отец! И не беспокойся, нас не перебьют: им невыгодно! Нашим по́том живут, мать их... Но коли придет наш черед...
Вдруг дверь подвала скрипнула. Сыбчо вытаращил глаза.
— Ах ты, корчмарь проклятый!