Но вот наконец из-за поворота вынырнули оранжевые «Жигули». На кольце Сергей развернулся весело и резко, так, что в воздух взлетел веер снежных колючих брызг. Потом, тормознув на остановке, вышел из машины и поспешил к ней, приобнял за плечи:
– Замерзла? Виноват, на переезде долго стоял…
Она ощутила на щеке его теплое дыхание и именно в этот момент поняла, что окончательно пропала. Она едва сдержалась, чтобы не прильнуть к нему, закрыв глаза, ткнуться носом в меховой воротник его куртки, пахнущий одеколоном с нотками лимона и мяты.
– Полезай в машину скорей, там тепло…
– С-сергей Петрович, – только и смогла вымолвить она.
– Да какой я тебе Петрович? Просто Сергей. Серега – если хочешь.
Он усадил ее в машину, и пока они ехали – Танюшка сама толком не понимала куда – ноги ее и руки постепенно отходили, оттаивали, наливаясь жизненным теплом. Потом было какое-то кафе – за поднявшейся метелью Танюшка довольно смутно поняла, где именно они остановились. Да и вообще все вокруг было как в белом волшебном сне, из которого так не хочется выныривать в действительность.
Удостоверение Сергея открывало любые двери – Танюшка убедилась в этом сразу же на входе в кафе, в которое они проникли, минуя очередь на крыльце, как важные гости. В кафе играла музыка, и в ожидании официанта Сергей рассказывал ей, что наконец-то начали выпускать пластинки западных исполнителей, которые раньше считались идеологически вредными. Рок, диско… Андропов якобы хочет подорвать спекулянтам базу, но это так, самооправдание системы, что ли. А ты знаешь, что Андропов очень хорошо исполняет на рояле композиции Глена Миллера?
– Кого?
– Глена Миллера. Был такой известный джазовый музыкант, разбился на самолете над Ла-Маншем во время войны. Он и внешне очень на Андропова похож, просто одно лицо. И где, по-твоему, Андропов джаз научился играть? У нас в лесах, когда партизанил?
– Но Миллер же давно погиб.
– А может, это Андропов погиб, а Глен Миллер теперь нами руководит.
Танюшка слушала, раскрыв рот, и абсолютно не замечала, что все мужчины в кафе откровенно ее разглядывают, позабыв своих дам. Она сидела под светом красного абажура – тоненькая, как веточка, с перекинутой через плечо черной косой, будто нарисованная тушью на стекле, тронутом морозными узорами.
– Ты голодная? Есть хочешь? – неожиданно спросил Сергей.
– Я… Нет-нет.
– Рассказывай, – так и не дождавшись официанта, он направился к стойке разбираться, и через пять минут им уже подали по бокалу вина и что-то еще, кажется, шницель с картошкой фри. В общем-то было вкусно, но Танюшка почти не понимала, что такое ест. Она понимала только, что соприкоснулась с каким-то иным, неизвестным ей миром, который существовал параллельно ее маленькому мирку, но был закрыт для обитателей заводской слободки. Она боялась только чем-нибудь себя выдать, на поверку оказаться простолюдинкой, которой не место рядом с мужчиной, запросто рассуждавшим о неизвестном ей Глене Миллере или даже самом Андропове, который, может быть, и есть Глен Миллер. От вина голова у Танюшки совсем поплыла, и она окончательно убедилась, что все происходящее – точно сон, сон…
– Да не вертись, егоза, я же уколю!
Мама прикалывала последние булавки, и Танюшкина талия рисовалась в зеркале, как ножка хрустальной рюмочки.
– Господи, да тут целых четыре вытачки придется делать. Ну, красуйся себе, пока деток не завела. Потом уже не будет этакой талии. Ой, доченька ты моя-а…
– Мам, ты так не переживай, – подала голос Настя. – Я вот замуж никогда не выйду. Нафиг мне это нужно – супы мужу готовить и носки его вонючие стирать.
– Влюбишься, куда денешься? – ответила мама, чуть повеселев.
– У Ветровых «Вятка»-полуавтомат, – рассказывала Танюшка Насте.
– Это чего такое? Эта «Вятка» сама стирает, что ли?
– Ну почти. Мне Серегина мать сказала, что это и есть настоящее освобождение женщины.
– Чего-о? Какое еще освобождение? – прыснула Настя.
– Ну от стирки хотя бы она освободилась, когда эту «Вятку» купила. Она вообще философию ведет на истфаке. Поэтому и говорит мудрено. Я сама ее не всегда понимаю.
– Иди ты. Так это тебе философию и учить не придется.
– Вот уж нашла женщина, чем заняться. Философией! – мама вклинилась в разговор. – Это же все равно, что мужчина-гинеколог. Ума-то нет, вот и лезут, куда не надо.