И она прилипла к этому медку, глупая трепещущая оска с тонкой талией, не способная больше взлететь, сколько ни пытайся, ни бей крылышками. Сегодня, уже сегодня этот мужчина со смуглыми сильными руками и глазами оттенка зелени принадлежал только ей. От него привычно пахло одеколоном с нотками лимона и мяты, его сильные и нежные руки ласкали ее, и уже хотелось сказать: «Смелей», потому что на самом деле сейчас боялась не она, а он. Она целовала его губы, привстав на цыпочки, осыпала мелкими поцелуями шею и грудь в просвете ворота рубашки, потом, расстегнув пару верхних пуговиц, нашла губами маленький упругий сосок… Застонав, он повалил ее на кровать и расстегивал джинсы уже лежа на ней, придавив тяжелым телом, не позволяя ей опомниться, потом, с досадой потеребив ворот ее платья и не догадавшись расстегнуть молнию на боку, проговорил сквозь стиснутые зубы: «Давай уже сама сними, сними скорей». И это сначала немного ее покоробило – он обращался с ней грубо, как с уличной девкой, – потом неожиданно понравилось. К чему жеманство? Выскользнув из-под него, она стащила через голову платье, даже не застряв в нем плечами, как это обыкновенно случалось, потому что все ее платья были очень узкими в талии. Когда он срывал с нее трусы, она остатком трезвого ума подумала, что это ее самые затрапезные трусы темно-зеленого цвета.
Она крепко вцепилась в него, обвила ногами и вскрикнула, когда он вошел в нее. Его тело стало скользким от пота, кровать ответила скрипом стремительному напору, она задышала чаще, когда он вдруг будто бы раздулся внутри нее, чтобы разорвать пополам. Его дыхание обжигало ее лицо, огромные руки давили на плечи, прижимая к кровати. Она не могла даже пошевелиться и думала, что сейчас умрет от его сокрушительной тяжести. Он долбал, как машина из мяса и костей, вскоре она ощутила, как задергались его мышцы, и вслед за этим пульсация сперва передалась ей, а затем перешла в сильную дрожь, как от удара током. Он зарычал на ней, а она только успела подумать: «Мамочка, страшно-то как».
Под потолком, раскачиваясь, плавал красно-белый абажур, расписанный диковинными птицами. Этот абажур он тоже наверняка купил ради нее, но она не могла сказать, нравится ли ей этот абажур и то, что только что случилось с ними. Может быть, она представляла себе все это немного иначе или попросту стеснялась своих затрапезных трусов… Нет, если бы это произошло в брачную ночь, на ней было бы кружевное белье, которое до сих пор лежало в ящике комода, она специально берегла его для этого случая. Впрочем, свадьбу же никто не отменял, и она все равно наденет это белье.
Она легла лицом на его грудь. Ее лицо было мокрым от слез и испарины. Он нежно потеребил ее пряди, выбившиеся из косы.
– Может быть, останешься у меня?
– А мама что подумает?
– Мама подумает, что ты осталась у меня. Она же видела, как мы уехали вдвоем. Или тебя беспокоит, что люди скажут?
– Нет, но… У меня же завтра экзамен! – Танюшка ухватилась за спасительную мысль. – Я и так почти ничего не помню из этой истории КПСС. А Черкесов знаешь, какой строгий!
Сергей расхохотался.
– Танька, ой… Да если б твой Черкесов знал, откуда ты ради него сбежала…
Он смеялся в голос, не в силах остановиться.
Красно-белый абажур плавал под потолком, сквозь приоткрытое окно в комнату затекала золотая испарина позднего вечера, на улице стало тихо-тихо. Так тихо, что казалось, будто замерла сама жизнь.
Он вызвал ей такси, и она вернулась на свой силикатный завод уже в первом часу ночи, растрепанная, в мятом платье. Вдобавок в трусах лопнула резинка, и она сунула их в сумку, а потом всю дорогу домой переживала, вдруг водитель начнет что-то подозревать, и, как могла, натягивала на коленки платье.
Мама, может быть, обо всем догадалась, но сказала только: «Слава богу, вернулась». Она встретила ее в ночной сорочке и бигудях, на которых наверняка было очень неудобно спать, но после знакомства с Ветровыми мама завела моду накручивать на ночь волосы. Завивка, безусловно, была ей к лицу, однако она ведь и так не высыпалась.
Наутро опять начался муторный долгий день, который все никак не желал перетечь в вечер. Танюшка сидела на кухне и тупо слушала по радио концерт легкой музыки. Пел Леонтьев, которого она не больно-то любила. Ну вот просто не любила, и все, но слушала, потому что радиоточка транслировала только одну программу. Параллельно Леонтьеву она думала, каким же образом все это соединяется внутри одной жизни – то, что случилось вчера, и история КПСС, в этом был отголосок какой-то большой неправды. Потому что нельзя же одновременно заниматься этим и думать об интересах рабочего класса. Она почему-то решила, что всем уже наверняка известно о вчерашнем происшествии по одному ее растерянному виду. Хотя все и так знали, что она сразу после экзаменов выходит замуж. Так что днем раньше, днем позже…