Выбрать главу

…Однажды я забрел в пустой, полуразрушенный дом недалеко от нас. Капремонт, но еще не начался. Все раскурочено. Балки. Пол только кусками. На втором этаже ящики какие-то, бутылки пустые. Вдруг вижу на стене крупно: «СТИВ» и — чудом увидел — на ящике мелко выцарапано: Региша. Честно, это меня как-то оглушило. Неужели и она здесь с ними сидела? Или одна? Тут же, в ящике, валялась кассета на полтора часа. Я прихватил ее с собой и сам позабыл о ней сначала. А через неделю — разволновался, что в ней, в этой кассете? А вдруг — ее голос, Регишин? И с чего я так решил? Но я не ошибся. А потом (я прослушал кассету) голова пошла кругом. Вот отрывки (а голос ее, ее): «Хорошие люди. Плохие. Какая разница? Плюс и минус — лишь два равноправных знака, одинаково близко или далеко расположенных относительно нуля. (Вдруг закашлялась, чуть ли не на полминуты.) Так что же он искал, этот парус? А? Если бы еще не человека, тогда ладно. Но ведь он человека искал, людей… Сказано же «в краю далеком». Не сокровище же. Этого Лермонтов никак не мог иметь в виду. Не мог». И еще: «Как-то раз один незнакомый человек, ну, почти незнакомый, когда увидел меня в толстенном свитере в жару, сказал, что я больна, что я должна лечь. Минут двадцать тогда я была счастлива. Но есть ли толк во флюидах? Это быстро прошло. Не знаю. Ничего не знаю!» Потом: «Меня тянет пройти по проволоке. Обязательно под куполом и обязательно без страховки. Иначе — какой смысл?» И вдруг: «Проверяется на запись кассетник «Отдушина — Р-14» Я очень люблю темноту. Темноту и холод. Но как быть с цветами? Я их тоже люблю. Магнитофон хороший. Магнитофончик, мой хорошенький. Пять, четыре, три, два, один, ноль. Все. Баста!»

Мне стало за нее страшно. Что-то после этой кассеты зашевелилось во мне, забулькало, ожило.

Я сказал ей, что нашел ее кассету. Она долго молчала. Потом сказала, что благодарна, что это, как важное потерянное письмо. Но когда мы простились, она о кассете и не вспомнила и ни о чем со мной не договорилась. Так, пустота, неясность…

Как-то я брел по шоссе из Лахты к городу, так получилось. Вдруг — тормоза!.. «Запорожец». Меня любезно втягивают внутрь. Какой-то тип за рулем плюс блондинчик какой-то, Стив и Региша. Если бы не она, я бы не сел. Куда-то поехали, какие-то повороты, улочки, сараи, деньги, джинсы, обмен… Я вернулся поздно из Лахты.

…Мы брели по каналу Круштейна в сторону улицы Писарева.

— Вот здесь, здесь и вот здесь, — Юлик тыкал пальцем в точки противоположного берега, — летом густющие кусты сирени. Пахнут! Совершенно нетронутые.

— Егорушка, — сказала Нинуля. — А твой друг Юлик любит природу, да?

Я кивнул.

— Люблю, — сказал Юлик. — Я всего-то и хотел сорвать — одну веточку. Чуть не погиб. Нырнул — а там глубины по колено. И тина.

— Господи, — сказала Нинуля.

— Не, неудобно было. Да и грязный весь. Прополоскался, отжался, развел костер, пообсушился малость. Потом подумал — и вообще остался на недельку на том берегу. Раскладушку поставил прямо в кусты сирени, спал, как в раю. Ну, рыбу удил. Хотел козу завести, кур. Жениться даже думал. А тут как-то раз смотрю: плывет на лодке наша классная руководительница Алла Георгиевна. «Ах, вот, — говорит, — ты где, Юля! А ну-ка, марш домой — завтра экзамен!»

— Как это экзамен? — сказала Нинуля. — Это когда сирень цветет, экзамен?!

— Переэкзаменовка, — сказал Юлик.

— Двоечник? — спросила Нинуля.

— Да врет он, — сказал я. — Учится, как бог!

Чудесно было брести с Юликом и Нинулей и валять дурака; было тепло, солнышко, уже почти весеннее; я и не думал тогда, что уже через несколько часов и надолго мне будет жить куда трудней, чем сейчас, хотя, когда началась эта трудная жизнь, я какое-то время не догадывался, как она для меня, оказывается, трудна. Что-то тогда на меня нашло, облачко какое-то, кисея, я прыгнул в набегающую волну, мог бы и не прыгать в нее, вовремя одуматься, но я этого не сделал, махнул на все рукой, — прыгнул в эту волну, и она поволокла меня, именно что поволокла, но я это слабо как-то чувствовал, я думал, она меня несет, что я плыву, плыву… а она меня волокла, швыряла о камни, а я отмахивался и не обращал внимания.