Сегодня мы с терапевтом углубились в вопрос моей тоски и заветного желания завести ребенка. Я говорила о том, что это физическое чувство, как голод или боль. Как утрата. Мой терапевт считает, что это идет из детства – желание сделать правильно то, что не смогла сделать моя мать. Попытка исцелить себя. Может, он и прав.
Пока разговор шел в этом направлении, он попросил меня рассказать о самом раннем болезненном воспоминании. Я не сразу его обнаружила, – должно быть, оно было похоронено далеко в пыльных глубинах моего подсознания, – но теперь, когда я его извлекла, я не могу перестать о нем думать. Мне было пять лет, всего год после ухода папы, не то чтобы я хорошо помнила его уход. Первые отрывки воспоминаний, которые я все еще храню, о том времени, когда мама водила нас в библиотеку. Ферн тогда была счастлива! Она вспоминает тот год с такой нежностью – как библиотека стала ее домом, как она открыла для себя скрытые миры на страницах книг, что именно благодаря этому стала библиотекарем. Мне аж кричать хочется. Иногда я задаюсь вопросом: может, как в тех приключенческих книгах, что мы читали взахлеб, мы обе жили параллельными, альтернативными жизнями?
Хотите знать, что мне запомнилось из того года? Как мы спали на диванах, пропахших псиной; как меня подняли посреди ночи и увезли из нашей старой квартиры, не разрешив взять с собой ни одной игрушки, даже мистера Медведя, хотя я так умоляла маму; как мы каждое утро таскали полосатые полиэтиленовые пакеты из чужих домов и клали их в багажник маминой маленькой машины, отправляясь в следующий пункт назначения, невесть куда; как каждое утро я просыпалась с болью в животе – как я потом поняла, от голода и страха.
Знаете, что самое забавное? Думаю, Ферн даже не подозревает, что весь тот год мы были бездомными. Она, наверное, убедила себя, что это было приключение или просто своеобразный жизненный опыт. А может, вообще не задумывалась над этим. Она умела принимать жизнь такой, какая она есть, а не подвергать ее сомнению. Иногда – да что там, каждый день, – я ей в этом завидую.
Очевидно, отец был виноват в том, что мы оказались на улице. После его ухода мама не могла самостоятельно платить за квартиру. Она говорила, что арендодатель брал так много, что ни один честный человек не смог бы себе этого позволить. И поэтому нам пришлось улизнуть оттуда посреди ночи с тем лишь, что смогли унести с собой. Следующие двенадцать месяцев мы жили в машине, на диване или на полу в доме у тех, с кем мама на тот момент дружила. К счастью, мама умела заводить друзей.
– Девочки, это Нэнси! Мы познакомились в парикмахерской! – восторженно знакомила она нас, а через пару дней мы уже жили в доме Нэнси и называли ее «тетя Нэнс». Неделю или две спустя мы ее больше никогда не видели, чего не скажешь про украшения и вещи, которые та давала маме поносить. У нас всегда была крыша над головой, и мама очень этим гордилась. Каждый вечер перед сном она напоминала нам об этом.
– Я делаю все это для вас, девочки, вы же знаете, да? Чтобы вам было где жить. Если бы не вы, я бы легко нашла себе жилье. Вот как сильно я вас люблю.
– Спасибо, мамочка.
– И кого вы любите?
– Тебя, мамочка.
Шли месяцы. Днем библиотека, ночью чей-то диван. Не все было плохо. В библиотеке мне тоже кое-что нравилось. Нравилось, что каждое утро было куда пойти и не приходилось вести светские беседы с тем, у кого мы ночевали. Даже тогда я понимала, как стыдно занимать место в чужой жизни. Мне нравилось теряться в закоулках библиотеки, воображая, что это мой дом. Нравилось, что это общественное место – место, где мы были в безопасности, по крайней мере на несколько часов. Мне миссис Делаханти тоже нравилась, хоть и не так сильно, как сестре. Время от времени, когда она читала нам, я фантазировала, что миссис Делаханти – это наша мама. Помню день, когда она читала нам «Большой красный пес Клиффорд». Закончив, вместо того чтобы задавать вопросы о том, что мы услышали и поняли, как она обычно делала, она спросила нас, позавтракали ли мы тем утром.
– Не-а, – ответила Ферн. – Любому человеку достаточно кушать дважды в день, а если кушать больше, то ты обжора.
Она повторила мамины слова, конечно. Помню, как украдкой взглянула на маму, занятую чтением журналов, и желудок свело.
Затем миссис Делаханти спросила, где мы спали.
– На диване, – ответила Ферн. Она не выражала ни намека на беспокойство. Помню, я тогда подумала, как же здорово – не понимать всего. И как опасно.
Миссис Делаханти в лице не изменилась, но голос ее повысился на тон.
– О, и чей же это диван?
Ферн пожала плечами.
– Смотря чей дом.
Библиотекарь посмотрела на меня. Я опустила взгляд в пол.