— В принципе, и Вам тоже, — сказал Бык, нисколько не растерявшись, — и вообще всем добрым христианам.
— Объясните, — Бартоломео подошел к Быку на расстояние шага и вытянутой руки. Зрители потянули руки за очередными орешками.
— И остался Иаков один, — неожиданно произнес Бык на латыни, — И боролся Некто с ним до появления зари. И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь.
Орешки посыпались на землю. Бартоломео икнул. Бык внутренне восторжествовал. Пару дней назад он, не особо надеясь, попросил учеников найти в Библии что-нибудь про борьбу, потому что в интерпретации Патера Библия напоминала фехтбух, а обучать духовных лиц фехтованию было как-то совсем уж неуместно.
— Ты что, показывал прием из Библии? — удивленно спросил Патер.
— Ну вообще-то меня этому научил один чех из Вроцлава, а он откуда взял, я не знаю.
Бартоломео сурово оглядел присутствующих. 'Придется прочитать проповедь', — подумал он.
— Смеет ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силой и мечом? — начал госпиталий с риторического, казалось бы, вопроса.
Все пожали плечами. Кроме одного человека. Патер передал миску с орешками соседу, встал и ответил вопросом на вопрос.
— Смеет ли человек, приемлющий Бога, Его мироздание и свое место в мире, — не сопротивляться злу силою и, когда необходимо, то и мечом?
'Адвокат дьявола', — подумал Бартоломео, — 'Что же, так будет даже проще, диалог продуктивнее, чем монолог'.
— Очевидно, что не умер никто, кто рано или поздно не должен был умереть, — начал Бартоломео пространной цитатой из Августина, — А конец жизни один: как жизни долгой, так и короткой. И что за важность, каким видом смерти оканчивается эта жизнь, коль скоро тот, для кого она оканчивается, не вынужден будет умирать снова? А если каждому из смертных, при ежедневных случайностях этой жизни, угрожают некоторым образом бесчисленные виды смерти, пока остается неизвестным — какой именно из них постигнет его: то, скажи на милость, не лучше ли испытать один из них, умерши, чем бояться всех, продолжая жить? Знаю, что наши чувства предпочитают лучше долго жить под страхом стольких смертей, чем, умерши раз, не бояться потом ни одной. Та смерть не должна считаться злой, которой предшествовала жизнь добрая. Смерть делает злым только то, что следует за смертью. Поэтому, кому предстоит умереть, те не должны много заботиться о том, что именно с ними произойдет, от чего они умрут, а должны заботиться о том, куда, умирая, они вынуждены будут идти.
— Иисус ни разу не осудил меча, ни в смысле организованной государственности, для коей меч является последней санкцией, ни в смысле воинского звания и дела, — не размениваясь на вступления, оседлал своего любимого конька Патер.
— Апостолам было дано указание, что меч не их дело и что 'все, взявшие меч, мечом погибнут', — возразил Бартоломео.
— Воину нельзя и пожелать лучшей смерти, — парировал Патер.
— Христос учил любви, а не мечу.
— Взявшие меч погибают от меча, но именно любовь может побудить человека принять и эту гибель. Взявший меч готов убить, но он должен быть готов к тому, что убьют его самого: вот почему приятие меча есть приятие смерти, и тот, кто боится смерти, тот не должен браться за меч. Однако в любви не только отпадает страх смерти, но открываются те основы и побуждения, которые ведут к мечу. Смерть есть не только «кара», заложенная в самом мече, она есть еще и живая мера для приемлемости меча.
— Приемлемости? Бог допускает некоторые исключения из запрета убивать человека. Но это относится к тем случаям, когда повелевает убивать сам Бог, или через закон, или же особым относительно того или иного лица распоряжением. В этом случае не тот убивает, кто обязан служить повелевшему, как и меч служит орудием тому, кто им пользуется. И поэтому заповеди 'не убивай' не преступают те, которые ведут войны по велению Божию или, будучи в силу Его законов, т. е. в силу самого разумного и справедливого распоряжения, представителями общественной власти, наказывают злодеев смертью. Итак, за исключением тех, кому повелевает убивать или правосудный закон, или непосредственно сам Бог, источник правосудия, всякий, кто убивает себя ли самого, или кого иного, становится повинным в человекоубийстве.
— Согласен, браться за меч имеет смысл только во имя того, за что человеку действительно стоит умереть: во имя дела Божьего на земле. Разве к лицу праведнику действием своим и бездействием поощрять к бесчинствам воров и разбойников? Даже малую денежку отдать грабителю, который тут же пустит ее на разврат и прочие богомерзкие дела? Оставить в беде ближнего своего, пройти мимо и потворствовать греху и нарушению закона Божьего?
Слушатели оживились. Задан прямой вопрос на актуальную тему. Спорщики уже стояли в широком кругу, как на поединке, и принципиальным отличием было не отсутствие в руках оппонентов оружия, а интерес публики не к личной победе кого-то из них, но к победе amica veritas.
Оппоненты внешне были даже похожи. Примерно одного роста и телосложения, оба седые, оба в простых черных ризах. Оба излучали вокруг себя силу убеждения, но совершенно разную. Патер мог бы выйти на площадь, подобно Петру Пустыннику, и поднять тысячи мирных людей на крестовый поход. Бартоломео мог бы встать на пути у тысячной толпы, готовой к войне, и проповедью вернуть всех к мирному труду.
— Путь меча есть неправедный путь, — не вдаваясь в частности, отрезал Бартоломео и обратился к первоисточнику, — 'Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся'.
— Да, путь меча есть неправедный путь, — Патер не стал оспаривать Писание, — Но кто же тогда этот человек, который пугается этой неправедности, объявляет ее 'злодейством' и бежит от нее? Это тот самый человек, который в течение всей своей жизни не только мирился со всевозможною неправедностью, поскольку она ему была 'нужна' или 'полезна', но и ныне постоянно грешит со спокойной душой, грешит 'в свою пользу' и даже не вспоминает об этом. И вдруг, когда необходимо принять на себя бремя, которое есть подлинно дело Божие и потому не терпит небрежения, — тогда он вспоминает о том, что он непременно должен быть безгрешным праведником, пугается и трусливо объявляет эту неправедность 'грехом'. Жизненная мудрость состоит не в мнительном праведничании, а в том, чтобы в меру необходимости мужественно вступать в неправедность, идя через нее, но не к ней, вступая в нее, чтобы уйти из нее.
Бартоломео усмехнулся. В ответ на цитату из Евангелия у оппонента не нашлось, что сказать, кроме 'жизненной мудрости'. А ведь мог бы привести цитату, например, из Ветхого Завета или святых отцов.
— Христос учил не мечу; он учил любви, — продолжил госпиталий, — 'Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного, ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?' Меч есть символ человеческого разъединения на жизнь и смерть, не есть, конечно, 'нравственно лучшее' в отношении человека к человеку.