Я смотрела на его руки, сжимавшие руль, на россыпь золотых волос и восхитительную паутину вен, спускающихся к его сильным запястьям. Мне хотелось поцеловать каждый мозолистый кончик пальца и провести языком по этим венам в физической мольбе о прощении.
Вместо этого я сжала руки в кулаки и позволила гневу пересилить боль.
— Ты снова разочаровался во мне, Дэннер?
Мускул на его челюсти дернулся. — Я буду разочарован в тебе до того дня, пока ты не вытащишь голову из задницы и не поймешь, что в том, чтобы быть хорошей и доброй, столько же силы, сколько в том, чтобы быть злой и свирепой. Это не шипы для розы.
— Но это то, что их защищает, — возразила я.
— Контраст, двойственность твердого и мягкого, опасного и прекрасного делают его желанным, Рози. Не знаю, когда ты лишилась мягкости, но девушка, которую я только что забрал из тюрьмы, чувствовала себя там комфортно, и ей нравилось то, что о ней говорили… эта девушка потеряла чувство собственного достоинства.
После этого мы замолчали, слушая текст песни, который стал еще более пронзительным благодаря лекции Дэннера.
Я хотела плюнуть ему в лицо, сплотить свои силы, чтобы начать контратаку, которая оставит его опустошенным. Я хотела увидеть, как он сгорит от стыда так же, как я. И я могла бы, я могла бы вырыть могилу тайн, которые у меня были о нем, тот факт, что его отец был коррумпированным мудаком, который медленно принуждал Дэннера к своему гравитационному притяжению, что он был слишком трусливым дерьмом, чтобы даже думать о том, что он хотел, не говоря уже о том, чтобы идти за этим, что он любил меня больше, чем белый рыцарь свою девицу в башне, и больше Клайда с его Бонни.
Но я этого не сделала.
Потому что, как бы его слова ни ранили меня, мне было бы еще больнее видеть, как он терзается обвинениями. Был также тот факт, что я знала, что наступит день, когда ему придется выбирать: оставить меня ради аскетической жизни в праведности или стать плохим, чтобы присоединиться ко мне в греховном веселье. Я не хотела подталкивать его к этому решению ни сейчас, ни когда-либо, потому что, как бы я ни хотела, чтобы он выбрал меня, я знала, что он никогда этого не сделает.
Мы подъехали к деревянным воротам его дома, обширного участка земли, много лет принадлежавшего семье Дэннеров и подаренного ему отцом, потому что он ненавидел грязь и удаленность от города. Это был невысокий дом в стиле ранчо, который почти напоминал амбар, две двери гаража и входная дверь были похожи на двери того же амбара, деревянная обшивка была выкрашена в маслянисто-желтый цвет, а глубокое крыльцо по периметру белого цвета с завитыми деталями. В сотне ярдов за домом слева был красный амбар, где Дэннер держал своих двух лошадей, Вождя и Красавицу, и пустой бассейн, который он так и не удосужился восстановить.
Ему это не так уж и нравилось.
Это был семейный дом, и, несмотря на доблестные усилия женского сообщества Энтранса, Дэннер все еще оставался холостяком и ему было всего двадцать шесть лет, он только что закончил обучение в КККП и был готов сделать себе имя в своем родном городе.
Это был дом ковбоя-шерифа, так что он мне нравился.
Я даже помогла ему выбрать несколько предметов мебели, когда он въехал сразу после Кинга, и я вернулась домой с отцом, когда ему было двадцать, и с тех пор я была там много раз, особенно после того, как плохо себя вела или попадала в беду, и он бросался спасать меня.
Он отвел меня в спальню для гостей и закрыл дверь прежде, чем я успела на него зарычать или поблагодарить. И то, и другое было плохой идеей по разным причинам, но его гнев заставил меня чувствовать себя опустошенной и неправильной, как будто малейший ветерок заставил бы меня сдаться.
Я громко вздохнула, потирая тупую боль надвигающегося похмелья между висками, и решила, что душ, вероятно, поможет. Я стряхнула одежду, оставив ее разбросанной по всей комнате, как будто это был мой дом, потому что, проведя тут так много времени и чувствуя к Дэннеру то, что чувствовала я, так оно и было. Я прошлепала голышом в соседнюю ванную и сказала музыкальной системе включить «I Hate Myself For Loving You» так громко, что стены сотрясались вокруг меня, когда я зашла в душ под брызги.
Я намылила свое тело, думая о том, какими сильными были руки Дэннера, какими твердыми они будут ощущаться, сжимая мою маленькую грудь с розовыми сосками, пальцы, натертые мозолями от игры на гитаре. Мои соски набухли, когда я провела мокрой рукой вниз по животу по мягкой спутанности волос, которую я держала на своей киске, а затем еще ниже, к скоплению влаги в моем центре. Я провела пальцами по своим шелковистым складкам, представляя Дэннера на коленях, его нос у моего клитора, когда он языком трахал мою киску, его пальцы были достаточно тверды, чтобы оставить синяки на моей заднице.
Я была слишком наивна, чтобы понять, почему я хотела испытать эту боль, почему мне казалось правильным, что даже стоя передо мной на коленях, Дэннер контролировал ситуацию, диктуя мне удовольствие, как безжалостный, бессердечный судья.
Я просто знала, что хочу доставить ему удовольствие. Я знала, что ношу его неудовольствие, как власяницу под одеждой, зудя и царапая, пока я медленно не сошла с ума настолько, чтобы просить у него прощения, как бы он ни счел нужным дать его.
Втайне, иногда, когда я не спала утром после того, как сделала что-то особенно плохое с похмелья и мрачных сожалений, я задавалась вопросом, не действовала ли я так, потому что какая-то больная, извращенная часть меня на самом деле жаждала его осуждения.
Он не был ласковым, открытым парнем, но когда он хмуро посмотрел на меня, все лицо его преобразилось от страсти, и когда он отругал меня резкими словами таким грубым тоном, я почувствовала для себя тяжесть его напора, как вес меховой мантии вокруг моих плеч. Это был языческий способ почувствовать себя признанной, но это имело смысл, учитывая жесткую жестокость, с которой мое подростковое сердце жаждало его.
Я не довела себя до оргазма в душе. Было заманчиво испытать оргазм, когда он был так близко, всего в нескольких тонких стенах, так же как странно угнетало кончать в его доме, думая о нем, без его настоящих рук на мне.
Я выключила музыку, вытираясь полотенцем, затем схватила футболку полицейского отделения Энтранса, которую Дэннер оставил мне на комоде и надела ее на мою мокрую голову.
Звук привлек мое внимание, что-то слабое, похожее на завывание зимней бури, пронизывающей дом, или стон дерева, трущихся о крышу на ветру.
Я подошла ближе к оконной стене и снова услышала.
На этот раз сильнее.
Еще один стон, еще один стон и теперь вой.
Я медленно двигалась вдоль стены, идущей перпендикулярно моей кровати, и шум становился все более и более отчетливым, пока я не наткнулась на стену, к которой было прижато изголовье кровати.
К той же, которую делила и комнату Дэннера.
Моя рука подлетела ко рту, когда я поняла, что слышу.
Я слышала его сквозь стену.
Недостаточно, почти недостаточно, чтобы разобрать особенности того, что он делал, но я выросла с братом, отцом и целой толпой фальшивых дядюшек, так что я слышала это раньше.
Лайн дрочил.
Я подбежала к стакану, который Дэннер держал на раковине для моей зубной щетки, высыпала содержимое в раковину, а затем забралась на кровать, прижав стакан к стене, прижав ухо к стеклу.
Лучше.
Я могла слышать это сейчас, слабый шлепок, шлепок, шлепок его руки, скользящей по твердому члену, резкий порыв его дыхания на выдохе, а затем еще более тихий звук порно, которое он смотрел.