— Нет, мамаша, нехороший я человек, — повременив, будто он обдумывал ее слова, ответил Изгой, — но и хуже меня люди бывают. Отец мой говорил: ты, видно, другого помета, чем твои братья и сестры. А разница та, говорил отец, что одни всю жизнь проживут и не подумают зачем, а другим всенепременно надо знать, что да почему, и малец этот из таковских. Он всюду встревать будет. — Изгой надел черную шляпу, поднял на бабушку глаза, потом отвел их вглубь леса, словно его снова что-то смутило. — Извините, что я при вас без рубашки, дамочки, — сказал он, чуть ссутулясь, — только мы одежу, в которой удрали-то, зарыли, ну и пробавляемся, пока чего получше не подберем. Эту вот, что на нас, у встречных заняли, — объяснил он.
— Не беспокойтесь, — сказала бабушка, — у Бейли должна быть запасная рубашка.
— Там разберемся, — сказал Изгой.
— Куда они его повели? — закричала невестка.
— Отец мой тоже был парень не промах, — сказал Изгой. — Но с властями умел ладить, у него все было шито-крыто.
— И вы бы могли стать честным человеком, если б только постарались, — сказала бабушка. — Вы только подумайте, как хорошо остепениться, зажить спокойно, не бояться, что за тобой гонятся по пятам.
Изгой все ковырял землю рукояткой револьвера; казалось, он обдумывает бабушкины слова.
— Да, это вы точно сказали, мамаша, уж кто-нибудь да обязательно за тобой гонится, — тихо сказал он.
И тут бабушка — она смотрела на него сверху — заметила, какие тощие у него лопатки.
— Вы когда-нибудь молитесь? — спросила она.
Он покачал головой. Но бабушка увидела только, как заколыхалась черная шляпа над лопатками.
— Нет, мамаша, — сказал он.
В лесу раздался выстрел, за ним второй. И снова наступила тишина. Старушка судорожно обернулась. Было слышно, как по верхушкам деревьев долгим довольным вздохом прошелестел ветер.
— Бейли, сынок! — позвала она.
— Я ведь когда-то по дорогам ходил, псалмы распевал,— говорил Изгой, — чего только я не перепробовал в жизни. В армии служил, на суше и на море, здесь и за границей, женат был два раза, и в похоронном бюро, и на железной дороге работал, матушку-землю пахал, как-то в смерч попал, раз видал, как человека живьем сожгли, — и он поглядел на невестку и девочку: они прижались друг к другу, и лица у них были белые, а глаза остекленели, — а раз видал даже, как женщину засекли насмерть, — сказал он.
— Молитесь и молитесь, — начала бабушка, — молитесь и молитесь.
— Плохим я в детстве не был, не помню такого,— продолжал Изгой чуть не баюкающим голосом,— но разок я оступился, и засадили меня в тюрьму, и похоронили заживо.— Он поднял глаза и уставился на бабушку, не давая ей отвести взгляд.
— Вот вы бы тогда и начали молиться, — сказала она. — За что вы в первый раз попали в тюрьму?
— Направо взгляни — перед тобой стена, — сказал Изгой и снова поднял глаза к безоблачному небу, — налево взгляни — тоже стена. Наверх взгляни — потолок, вниз взгляни — пол. Забыл я уже, мамаша, что я сделал. Я уж там сидел-сидел, вспоминал-вспоминал, что я сделал, и так до сих пор и не вспомнил. Иной раз померещится — вот-вот вспомню, да нет, куда там.
— А может быть, вас по ошибке посадили, — нерешительно сказала бабушка.
— Нет, мамаша, — сказал Изгой, — не могло тут быть ошибки. У них бумага на меня была.
— Вы, наверное, что-нибудь украли, — сказала бабушка. Изгой криво ухмыльнулся.
— Ни у кого такого не было, на что б я позарился,— сказал он. — Мне доктор, какой психов лечит, говорил, будто меня за то посадили, что я отца убил, только врал он. Отец мой еще в девятьсот девятнадцатом помер от испанки, и я к тому касательства не имел. И схоронили его в Маунт-Хопвеле, на кладбище баптистском, можете туда поехать — своими глазами на могилку поглядеть.
— Если б вы молились, — сказала старушка, — Иисус бы вас спас.
— Так-то оно так, — сказал Изгой.
— Тогда почему же вы не молитесь? — спросила бабушка, и ее вдруг заколотила дрожь восторга.
— А меня спасать нечего, — сказал он, — только я сам себя спасти могу.
Бобби Ли и Хайрам вышли из лесу и побрели к ним. Бобби Ли волочил за собой желтую рубашку в ядовито-синих попугаях.
— Кинь мне рубашку эту, Бобби Ли, — сказал Изгой. Рубашка взлетела, опустилась ему на плечо, и он натянул ее. Бабушка не смогла бы объяснить, что напоминает ей эта рубашка.— Нет, мамаша,— сказал Изгой, застегивая рубашку,— я так понимаю, что не в злодействе суть. Чего ни сделаешь, убьешь ли человека, колесо ли с машины снимешь — все равно забудешь потом, что ты сделал, а наказание так и так понесешь.