— Хорошая была бы женщина, если б в нее каждый день стрелять, — сказал Изгой.
— Тоже мне удовольствие, — сказал Бобби Ли.
— Заткнись, Бобби Ли, — сказал Изгой. — Нет в жизни счастья.
РЕКА
Угрюмый, сонный ребенок стоял посреди темной комнаты, а отец натягивал на него клетчатое пальто. Правый рукав не налезал, но отец кое-как застегнул пальто доверху и подтолкнул мальчика к приоткрытой двери, откуда к нему протянулась бледная, веснушчатая рука.
— И одели-то его не по-людски, — раздался громкий голос с лестничной площадки.
— О господи… так оденьте его сами, — буркнул отец. — Наверно, и шести еще нету. — Он был в халате и босиком.
Он хотел закрыть дверь за мальчиком, но в двери стояла она — конопатые мощи в гороховом пальто и фетровом шлеме.
— А деньги на троллейбус? Ему и мне, — сказала она. — В оба конца.
Он пошел в спальню за деньгами, а когда вернулся, она с мальчиком стояла посреди комнаты. Она осматривала обстановку.
— Окурков-то, окурков — не продохнуть. Не дай бог мне тут за тобой присматривать, в два счета угоришь, — заметила она, с силой одергивая пальто на мальчике.
— Вот вам мелочь, — сказал отец. Он подошел к двери, распахнул ее и стал ждать, чтобы они вышли.
Пересчитав деньги, она сунула их в пальто и подошла к висевшей над проигрывателем акварели.
— А сколько времени — это мы знаем,— сказала она, вплотную разглядывая изломанные, пронзительных цветов плоскости, расчерченные черными полосами.— Невелика премудрость. Смена у нас с десяти вечера и до пяти, да на трамвае час.
— Ну да, конечно, — сказал он. — Так мы ждем его вечером, часов в восемь-девять.
— Может, позднее,— сказала она.— Мы на реку пойдем. Там нынче будет исцеление. Этот проповедник редко заглядывает в наши края… Не стала бы я деньги платить за такое добро, — заметила она, кивнув на акварель. — Сама бы лучше нарисовала.
— Хорошо, миссис Конин, до вечера, — сказал он, барабаня пальцами по двери.
Из спальни послышался вялый голос:
— Принеси мне пузырь со льдом.
— Никак хворает его мамочка? — сказала миссис Конин. — Вот беда-то. А что с ней?
— Мы не знаем, — пробормотал он.
— Попросим проповедника за нее помолиться. Он многих исцелил. Преподобный Бивел Самерс. Ей бы самой к нему сходить.
— Может быть, может быть, — сказал он. — До вечера. — И ушел от них в спальню.
Мальчик смотрел на нее молча; из носу у него текло, глаза слезились. Ему было года четыре или пять. Лицо у него было длинное, с торчащим подбородком, а глаза — широко расставленные и опухшие. Он казался терпеливым и бессловесным, как старая овца.
— Он тебе понравится, наш проповедник,— сказала она.— Преподобный Бивел Самерс. Ты только послушай, как он поет.
Дверь спальни вдруг распахнулась, и отец высунул голову:
— Пока, старик. Гуляй. Веселись.
— Пока, — сказал мальчик и подскочил как ужаленный. Миссис Конин бросила прощальный взгляд на акварель.
Потом вышла на лестницу и вызвала лифт.
— И рисовать бы ее не стала, — сказала она.
На улице, стиснутое стенами темных, неживых домов, занималось серое утро.
— Распогодится еще, — сказала она. — Да все равно в нынешнем году это, видно, последняя проповедь у нас на реке. Вытри нос, золотко.
Он завозил рукавом по носу, но она его остановила.
— Так не годится. Где у тебя платок?
Он сунул руки в карманы и притворился, будто ищет платок. Она ждала.
— Им лишь бы сбыть ребенка с рук, — сказала она своему отражению в витрине кафе. — Постой-ка. — Она вытащила из кармана красный, в синих цветах платок и принялась тереть ему нос. — А ну, сморкнись, — сказала она, и он сморкнулся. — Возьми себе. Положи в карман.
Он старательно сложил платок, спрятал в карман, потом они дошли до угла и, прислонившись к стене запертой аптеки, стали ждать троллейбус. Миссис Конин подняла воротник, и он уперся в поля ее шляпы. Глаза у нее начали мало-помалу закрываться, словно она засыпала стоя. Мальчик потянул ее за руку.
— Как тебя звать? — спросила она сонным голосом.— Я только фамилию знаю. А как имя — позабыла у него спросить.
Звали его Гарри Ашфилд, и до этого дня ему и в голову не приходило менять свое имя.
— Бивел, — сказал он.
Миссис Конин отпрянула от стены.
— Бывают же чудеса на свете! — изумилась она. — Я же тебе говорила — нашего проповедника так зовут.
— Бивел, — повторил он.
Она разглядывала его, словно он и в самом деле был каким-то чудом.
— Надо ему тебя показать. Он не простой проповедник. Он целитель. А вот мужу моему не помог. Мистер Конин хоть и не верит сам, а говорит — надо попробовать, попытка не пытка. Желудком он мучается.
Вдалеке, на пустой улице, желтым пятнышком показался троллейбус.
— А теперь он в городской больнице, — сказала она, — и третью часть желудка у него отняли. Я говорю: ты благодари Бога, что хоть столько-то оставили. А мне, говорит, некого благодарить. Ну, скажи на милость, Бивел, — пробормотала она.
Они сошли на мостовую.
— А меня он исцелит? — спросил Бивел.
— А у тебя-то что?
— Есть хочу, — подумав, сказал он.
— Ты разве не завтракал?
— А мне раньше неохота было, — ответил он.
— Вот придем домой и покушаем, — пообещала она. — Я сама проголодалась.
Они влезли в вагон, сели невдалеке от водителя, и миссис Конин взяла Бивела на колени.
— Будь хорошим мальчиком,— сказала она.— Сиди смирно, не слезай. А я посплю.
Она откинула голову на спинку, веки у нее стали потихоньку опускаться, рот открылся, показались длинные, редко натыканные зубы — где золотые, где темные, темнее лица, и она принялась сопеть и подсвистывать — настоящий скелет с музыкой.
Кроме них, в вагоне никого не было, и, увидев, что она уснула, мальчик вытащил цветастый платок и стал внимательно его рассматривать. Потом сложил его, расстегнул молнию в подкладке пальто, спрятал туда платок и вскоре тоже уснул.
Дом ее стоял в полумиле от конечной остановки, недалеко от дороги. Дом был из желтого кирпича, с железной кровлей и террасой по всему фасаду. На террасе их встретили трое мальчиков разного роста, но с одинаковыми конопатыми лицами, и долговязая девочка, в волосах у которой было столько алюминиевых бигуди, что голова сверкала, как каска.
Мальчики вошли за ними в дом и окружили Бивела. Они глядели на него молча, не улыбаясь.
— Это Бивел, — сказала миссис Конин, снимая пальто. — Бывают же такие чудеса. Тезка нашему проповеднику. А это мои ребята: Д. С, Спиви и Синклер, а на террасе — Сара-Милдред. Сними пальто, Бивел, повесь на кровать.
Мальчики стояли и смотрели, как он расстегивает и снимает пальто, смотрели, как он вешает его на спинку кровати, а потом смотрели на пальто. Вдруг они повернулись, вышли на террасу и стали там совещаться.
Бивел огляделся.
Комната была и кухней и спальней. Весь дом состоял из двух комнат и двух террас. Из щели в полу высунулся светлый собачий хвост — собака залезла под дом и чесалась спиной о доски. Бивел прыгнул на хвост, но собака, видно, была ученая и успела его поджать.
Стены комнаты были облеплены картинками и календарями. Среди них висели овальные фотографии старика и старухи с запавшими ртами и карточка мужчины, у которого брови вырывались из зарослей на висках и сбивались в лохматый ком на переносице, а остальная часть лица глыбилась как голый и, по-видимому, неприступный утес.
— Это мистер Конин, — сказала миссис Конин, на миг оторвавшись от плиты, чтобы тоже полюбоваться на портрет. — Только теперь его не узнать.
Бивел перешел к цветной картинке над кроватью, где был нарисован длинноволосый человек в белой простыне. Вокруг головы у него было золотое колечко; он пилил доску, а рядом стояли дети и смотрели на него. Бивел собрался спросить, кто это такой, но тут вошли мальчики и поманили его. Он хотел было спрятаться от них под кровать и уцепиться там за ножку, но мальчики просто стояли, ожидая его, конопатые и молчаливые, и, помешкав, он двинулся следом за ними через террасу за угол дома. Они пошли по полю, по жухлой желтой траве, к загону для свиней — обнесенному дощатым забором, утоптанному хряками двухметровому квадрату земли, куда ребята хотели столкнуть Бивела. Подойдя к загону, они повернулись, прислонились к стенке и уставились на него, не произнося ни слова.