– Ага, – радостно качнул головой Василий, которого захватывала новая игра.
Послышались чьи-то шаги.
– Видел, видел я – пацаны сиганули через забор, – частил кто-то обеспокоенно.
– Померещилось, поди, – ответил ему хрипловатый, позевывающий голос.
Люди потоптались возле ящика, за которым притаились Василий и Ковбой, ушли.
Ковбой отдернул доску и затолкал Василия в склад. В нем было темно и затхло; Василий посидел на полу, пока глаза обвыклись.
– Бросай! Чего ты там?
Василий подал несколько картонных ящиков и банок, но внезапно заскрежетал замок и следом заскрипели большие двери. Свет хлынул в глаза Василия; он отбежал в темный угол, заваленный мешками. Но шаги неумолимо приближались к нему, и он рванулся к лазу.
– Ловите, ловите вора! – устрашающе-громко закричала высокая, широкоплечая женщина.
Ошеломленный Василий увидел лихо перепрыгнувшего через забор Ковбоя…
Надрав уши, Василия сдали в милицию, и он до вечера просидел в дежурке, не признаваясь, кто он и откуда. Он не испытывал чувства страха, а только – досады, что придется вернуться в детский сад, к опостылевшим порядкам. Он хотел снова очутиться в жилище Ковбоя, окунуться в свободную жизнь. Пришли за ним мать и отец, – он и им не обрадовался.
– Васенька, крошка мой! – Мать подхватила Василия на руки и беспорядочно целовала, крепко прижимая к груди.
Василий расплакался: он понял – теперь не вырваться к Ковбою!
В детский сад Василия не отдали, хотя отец настаивал. Дома не закрывали на замок, как прежде: все же он стал взрослее, следующей осенью должен был пойти в школу…
И тяжело итожится в голове Василия Окладникова, в волнении прикуривающего очередную папиросу: побег был неудачным и беспомощным рывком в новую, независимую жизнь. У него после еще были рывки, но, как и этот, отчего-то заканчивались они невезуче. Может, ему слишком многого хочется в жизни, и он неразумно спешит? Остановиться на чем-то малом? А может быть, уже поздно?
4
Василий рос. Много читал, старательно учился. Но оставался замкнутым и одиноким. Присматривался к взрослым и нередко задавал им странные, озадачивающие вопросы:
– Вы счастливый человек?
Люди над ним посмеивались, избегали прямого, честного ответа:
– Нашел о чем спрашивать. Об этом предмете лучше, малец, не думать. Живи да живи себе, пока Бог дает такую возможность.
Родителям они говорили:
– Чудным у вас Васька растет!
Мать и отец угрюмо отмалчивались.
Единственными друзьями Василия была Саша и какое-то время Ковбой. Однако Ковбой однажды попался на крупном воровстве и на долгие годы загремел на зону.
Семейная жизнь Василия была скучной: мать и отец вечно работали в двух-трех местах, пытались заработать столько денег, чтобы зажить обеспеченно, безбедно.
– Мы во что бы то ни стало, наконец-то, заживем по-человечески, – иногда вслух предавалась мечтаниям мать. – Построим прекрасный дом, обзаведемся приличным имуществом…
– Мама, а разве сейчас мы живем не по-человечески? – спрашивал Василий.
– Мы живем от зарплаты до зарплаты, а это ужасно. Ужасно!
Он родителей видел редко. Ему рано захотелось уйти из семьи. Но первым ушел отец. Василий однажды случайно услышал разговор между родителями.
– Пойми, Таня, так жить невозможно… Я устал… Я уже лет десять не видел твоей улыбки… Когда же мы, в конце концов, начнем жить?
– Построим дом, купим машину… – робко стала урезонивать мать.
– Жить надо когда-то, а не строить дома! Ты вся вымоталась, постарела… а я на кого похож? И все ради этого чертового дома? Запомни, привольно живут только блатные и воры, а нам, простым трудягам, надо смириться…
– Да, надо смириться, – произнесла в полдыхания мать, но в ее словах Василий угадал слезы.
В одно прекрасное время отец не вернулся домой. Он нашел себе женщину в другом поселке. Мать стала выпивать. Дом Окладниковы так и не построили, но купили автомобиль, и отец забрал его себе.
Как-то Василий пришел домой из школы и увидел мать, сидящую на стуле возле печки, в которой потрескивали горящие поленья. Мать дремала или даже спала. Ее узкие плечи были сутулы, кисть загорелой руки слабо свисала, словно неживая, с колена. Ноги, обутые в старые башмаки, были вытянуты. Василий тихонько подошел ближе и зачем-то всмотрелся в ее лицо, и увидел то, чего раньше не замечал: он вдруг обнаружил, что мать уже старушка. Не годами – ей не было и сорока пяти, – а всем своим обликом она уже была безнадежно стара. Ее лицо – невыносимо серое, дрябловатое, нос заостренный, как у покойницы. Ему стало нестерпимо жалко мать. Она очнулась. Он отпрянул, склонил голову.
– Пригрелась и задремала, – слабо улыбнулась она. – А ты знаешь, Василек, у нас новость: Наташа замуж собралась. Экая глупая: училась бы. – Мать заплакала: – Все в жизни прахом пошло. Хочешь одного, а что-то все не туда поворачивается. Хоть ты выбился бы у меня в люди и зажил бы по-человечески.
– А как это по-человечески? – всматривался в глаза матери сын, словно не хотел упустить и малейших изменений в ней.
Мать подняла на него тяжелые, но бесцветные, словно бы выцветшие, глаза и не ответила. А в нем полыхало: знаю как, знаю! И буду, буду жить по-человечески! И он зачем-то сжимал за спиной кулаки, будто должен был сейчас же вступить с кем-то в драку.
Мать стала часто болеть, мучилась желудком, хотя так же выпивала, но тайком от сына. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать, средств ей и сыну не хватало для жизни. Василий никогда не просил у матери денег, но каждый раз, получив зарплату, она давала ему немного, однако так странно это делала, что он порой сердился: медленно, с несомненной неохотой вынимала из матерчатого кошелька деньги и как-то неуверенно-осторожно – или настороженно? – протягивала их сыну.
– На, – тихо произносила мать, словно бы умышленно, чтобы он не расслышал.
Василий протягивал руку, но мать не спешила отдать деньги – долго внушала ему, что каждую копейку нужно ценить, что она трудовым потом достается. Василий угрюмо, но вежливо отвечал матери, что ему не нужны деньги, а когда понадобятся – попросит, мол, сам. Она всхлипывала:
– Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!..
Василий брал деньги, но мать еще долго не могла успокоиться.
С годами она пила уже не скрываясь от сына. Иногда в одиночестве Василий шептал, как молитву:
– Я вырвусь! Я горы сворочу. Старость мамы будет счастливой. Господи, помоги мне!..
Сестру он видел редко, отдалился от нее. Не сошелся близко с ее мужем – мужчиной в годах, солидным. После он разобрался, что Наташа вышла замуж по выгоде, но никак не по любви: муж имел приличную, высокооплачиваемую работу, квартиру в городе. Как-то раз Василий прямо спросил у сестры:
– Ты счастливая?
– Чего-чего?! Да что такое счастье? Кто ответит? Нет такого человека на земле. Просто живи, просто живи, брат, и не забивай себе голову вопросами, на которые никто не может ответить.
– А мужа ты не любишь, – язвительно-насмешливо примжурил один глаз Василий.
– Любишь, не любишь, а жить надо, – парировала сестра. – Мама всю жизнь любила отца, а что из этого получилось? Он убежал туда, где легче живется. Легче! Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.
– Вся? Точно?
– Вся! Точно! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.
– Устрою – не бойся.
– Дай Бог.
Самое радостное и нежное воспоминание Василия из той подростковой, юношеской поры – Саша, Александра.
Он помнит ее вечно бледное, худощавое лицо, большие серовато-зеленые глаза, тайком всматривавшиеся в него. Она почему-то стеснялась смотреть на него прямо, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его взглядом, опускала глаза и даже краснела. Василий не знал тогда, любит ли он ее, но тянуло его к этой скромной, спокойной девушке. Не было у него подлинного друга, кроме Саши, и, быть может, не оставалось более близкого человека, чем она. Многие люди воспринимала Василия как-то холодно, настороженно. Учителя нередко ругали за упрямство, сверстники недолюбливали за пасмурный, молчаливый нрав, а Саша принимала и понимала его таким, каким он был. Он чувствовал, что она по-настоящему любит его.