Бригада Дунаева смонтировала часть конструкций не так, как требовалось, с нарушением последовательности. Получили за работу большую зарплату, но теперь, как и предсказывал осторожный Левчук, монтировалось мужикам до чрезвычайности трудно и даже опасно…
Левчук был зол и сумрачен, на его багровом широком лице блестели крупные капли пота, ноздри нервно шевелились, когда насмешливо-сердито смотрел он на ехавший по изрезанной дороге гусеничный кран, который нужно было загнать в цех, чтобы устанавливать конструкции, с запозданием полученные из Киренска. Бригада понимала, что удобнее, несомненно, было бы монтировать башенным краном, который, как жираф, возвышался на рельсах рядом с недостроенным цехом. Но теперь, когда уже установлены панели кровли и большинство конструкций верхнего пояса, его невозможно было использовать в деле, и вот, пришлось пригнать с базы гусеничный.
Вздрогнув и наклонившись стрелой вперед, кран замер внутри цеха. Из маленькой, промасленной кабины выпрыгнул пожилой, с веселыми глазами мужичок и крикнул Левчуку:
– Здорово живешь, что ли!
Левчук молча, с неудовольствием махнул головой. Крановщик не обиделся, а подмигнул полному, неповоротливому электрику; помог ему подключить к сети кран. Через полчаса все было готово, и Дунаев, Левчук и Окладников принялись монтировать площадки, переходы и лестницы внутри цеха.
Вырывался из-за сопок жаркий таежный ветер и поднимал к ярко-лазурному небу облака пыли, которая искрилась и липла к потным лицам монтажников. Левчук работал молча, угрюмо, сосредоточенно, на слова Дунаева отвечал скупым кивком головы. Кран тяжело маневрировал, задевал стрелой за колонны, монорельсы и кресты, – площадка была чрезвычайно узкой. Крановщик уже не улыбался, пот резал его зловато сощуренные глаза, но он боялся оторвать руки от рычагов и обтереть лицо. Губы у него дрожали от великого напряжения, потому что требовались предельное внимание и филигранная точность. Чуть ошибешься, и может приключиться авария или – покалечишь, а то и убьешь монтажника.
– Эх, парни, как было бы ловконько с башенным краном! – крикнул он, не вытерпев.
Стрела несколько раз задела колонны – цех устрашающе гудел и сотрясался. Крановщик завопил:
– Экие вы, мужики, бестолочи! Разве, в рот вам репу, свой дом стали бы с крыши строить?
Левчук присел в тенек.
– Потихоньку, Михаил, можно бы… – сказал Дунаев, присаживаясь на корточки рядом с Левчуком и вынимая из кармана пачку "Беломора".
Молчали, покуривая и поглядывая в яркую синюю даль, в которой покачивались в напластованиях марева белые облака. От раскаленной земли поднимался густой жар.
– Помню, мужики, – нарушил тяжелое молчание Левчук, прикуривая вторую папиросу, – как батяня научил меня робить. Он плотником был, добрым, скажу вам, мастером. Хаты, бани, клети, конюшни – усе строил, що ни попросют. Однажды с артелью рубил баню. Мне тогда лет восемнадцать минуло – хлопец, одним словом. Уже по дивчинам бегал. Бате я лет с семи помогал, сперва по мелочам, а после был на равных со всеми. Так вот, робили мы баньку. Ладная получалась – бревнышки гладкие, ровные, круглые. Поручил мне батя потолок. Стругал я доски и бруски прибивал. К вечеру почитай усе готово было, а тут хлопцы идут: "Айда, Миха, к дивчинам". Загорелось у меня, но надо было еще пару досок обстругать и пришить. Давай як угорелый – раз-два, раз-два, рубанком туды-сюды. Готово! Пойдет! Кое-где занозины торчали, однако думаю: не заметит батя. Побросал инструменты и вдул що было духу за хлопцами. Поздно вечером заявляюсь домой – сидит батя за столом, сгорбатился, сурово уперся в меня глазами. "Ты чого же, кобелина, батьку позоришь? Ты людям делал? Так и делай по-людски". И як со всей силы ожарит меня бичом, – я аж зубами заскрежетал. А он – еще, еще, еще. Я кричу, а он – жарит, жарит и приговаривает: "Людям, кобелина, делал? Так и делай по-людски". Вот он яким был. Мог и делать и спросить.
– Я тебя понимаю, Михаил, – хрипло отозвался Дунаев, пощипывая свою спутанную, с мелкой металлической пылью бороду. – Да, я хотел сорвать деньгу, потому что не был уверен – что же будет завтра или послезавтра. Живем одним днем. Подвернулось – срываем, а потом хоть трава не расти. Будь я тут хозяином – не допустил бы такого.
– Гроши, эти проклятущие гроши… – вздохнул Левчук. – Сколько они приносят бед… Эх!
Василий не отваживался вступить в разговор взрослых товарищей, но в его душе так и звенел протест, что, мол, врешь, Левчук, – любишь ты деньги! И я люблю, и все любят. Василий зубами заскрипел – мужики удивленно посмотрели на него.
Закончили перекур. Крановщик с неохотой взялся за рычаги. Все работали осторожно, опасаясь аварии. Но к вечеру она все же произошла – стрела задела за колонну, и с нее мешком свалился монтажник Дулов. Он сильно ударился, но был в сознании, даже виновато улыбался.
– Я же тебе говорил, гад! – с кулаками подбежал к Дунаеву густо-красный Левчук.
– Прекрати истерику, – холодно произнес Дунаев, сильной рукой отстраняя Левчука. – Не убился мужик, и ладно. Эй, Иваныч, как ты?
– Очухаюсь, – морщился Дулов. – До общаги доковыляю. А вы, мужики, работу не останавливайте – хорошая деньга в наш карман заплывает…
– Я так работать больше не буду, – крикнул Левчук, удаляясь в бытовку.
– Как знаешь, Михаил, – ответил Дунаев и крикнул: – Продолжаем! Все по местам!
– Молодец, земляк! – вырвалось у Василия. Он по-детски восхищенно смотрел на своего рыжебородого бригадира. Дунаев подмигнул ему.
Вскоре Левчук ушел из бригады.
Дунаевцы работали так, что после каждой смены Василий в общежитии валился в постель и мгновенно засыпал. Иногда ночью тревожно пробуждался, испуганно нащупывал под подушкой пачки денег и снова проваливался в сон. Утром тишком он рассовывал банкноты по карманам и весь день с ними не расставался. Когда в комнате никого не бывало, он пересчитывал эти приманчивые ценные бумажки и даже любовался ими…
Однажды дунаевская бригада возвращалась из командировки в базовый поселок. По причине нелетной погоды пришлось проболтаться в аэропорту Мирного более двух суток. Небо рубили острые молнии, воздух сотрясал гром. Переполненный аэровокзал гудел. Невыносимая, спрессованная духота выталкивала людей на улицу под навес, но холодное осеннее дыхание северо-востока и резкие косые потоки воды загоняли вовнутрь. Было жутко тесно. Кто-то нервно часами ходил туда-сюда, кто-то собачился с работниками аэропорта, требуя вылета, угрожая или, напротив, умоляя, кто-то спал прямо на каменном полу, калачиком свернувшись на газете.
Наконец, на третьи сутки начались вылеты. Утром объявили посадку на московский рейс. Дунаев и Окладников стояли перед входом в аэровокзал и разговаривали, покуривая. Сверкали и парили лужи, туман дрожал над мокрой тайгой. Пахло прелью, мхами леса, сырой глиной карьера, находившегося рядом с аэродромом, и дождевой водой. Василий поднял глаза к небу, и его поразило величественное зрелище: в западной стороне замерли кипенные громоздкие облака, которые походили на головы могучих коней с лохматыми гривами. Из-под облаков множеством широких потоков разлетался солнечный свет, красновато окрашивая головы коней. Василий, как ребенок, ждал, что кони вот-вот рванутся, предстанут во весь рост и помчатся по небу, выбивая гигантскими копытами искры, храпя и оглушая людей громким звоном бубенцов. "Какие кони! Какая синева!" – невольно воскликнул в себе Василий.
К самому входу подъехала, резко затормозив, черная "Волга"; из нее неспешно, даже с некоторой важностью вышли трое – хорошенькая девушка, молодой человек с тонкими усиками и упитанный пожилой мужчина, убеленный сединами.
– Счастливо добраться, ребятушки, – сказал мужчина и нежно прижал к груди девушку. – Отдыхайте, веселитесь. Деньжата закончатся – телеграммку. Моментом вышлем. А мы с матерью вашей квартирой займемся…
Молодой человек и девушка, улыбаясь, чмокнули полного мужчину. Шофер унес к стойке регистрации два добротной кожи чемодана.
– Вот живут люди! – сказал Василию Дунаев. – Баре, господа. И лакеи у них имеются. Мы тут в духоте и сырости киснем, а они вон как – к самому отлету их, как генералов, подвезли. Вот как надо жить. – И Николай зачем-то стал рассматривать свои мозолистые, смуглые руки с толстыми ногтями. – Надо нам, Васька, здесь на Севере пахать как коням, иначе на всю оставшуюся жизнь можем остаться конями. Надо быть злым в работе! – сжал он кулак.