В тот день, когда бутылка с водкой наполовину опустела, когда «пригляделось» лицо нового знакомого и его обильная речь, его тонкий голосок больше не резали слух, когда расплылись очертания комнаты, когда за окном начиналась вечерняя жизнь миллионного города, когда Станислав ощутил вдруг душевную радость и к нему пришла уверенность в том, что все будет хорошо и что осталось совсем немного до того момента, когда он начнет новую жизнь, — а он сумеет начать новую жизнь, потому что не ханжа и у него нет предрассудков, — когда, иными словами, потребность высказаться стала вдруг настолько острой, что он с трудом дождался последней реплики Антона Петровича, чтобы вставить свою, он начал говорить о том, что иногда и ему очень тошно становится, если не с кем переброситься словом, что он все время сидит, как сыч, в этой конуре, и нет человека, которому можно поплакаться в жилетку. До чертиков все надоело!.. Но ничего… ничего… Скоро я уеду (продолжал он): меня ждут в другом месте… Что? Зарплата? Какая зарплата? Нет, не знаю… Наверно, такая же… Если не меньше!.. Разве в этом дело? Меня ждет женщина, ради которой я согласен на любую зарплату, понимаешь? А что касается деревообработки, то… брошу я ее, наверно… Вот она где у меня сидит! У меня я отец был станочник… и брат тоже вот… начальник цеха!.. А мне только тридцать лет… Еще не поздно, верно? Пять лет — и можно окончить институт! Вот тебе и профессия на всю жизнь. Чего стесняться-то? Пять лет — это пустяк!.. Смотри, Антон Петрович, если, допустим, я не пойду в институт, то через пять лет я тоже буду вот так же мучиться. А?.. И снова буду страдать: ах-ах, у меня нет хорошей профессии, я никчемный человек!..
Станислав выплеснул на своего нового знакомого все, что накипело на сердце, все, что тревожило мозг и душу. Невыразимо трудно было носить в себе тяжесть невысказанных слов, мрачных мыслей о бесцельности собственного существования, и — зависть; он не хотел бы называть это чувство завистью — чувство, которое с некоторых пор угнетало его; но то была она — он узнал ее насмешливый оскал; зависть прочно заняла свои позиции в душе Станислава, чтобы не дать ему спокойна дышать, спокойно жить. Он завидовал Веньке Барабанову, Ольге Барабановой и — больше всех — своему младшему брату Юрию. Все они шагали по жизни именно в том направлении, какое и было с самого начала предназначено для каждого из них. И лишь тропинка, по которой начал двигаться Станислав, свернула в сторону, затерялась в глухомани неиспользованных возможностей. У станка стоять не зазорно, понимаешь, Антон Петрович? Это очень даже хорошая работа, особенно для тех, кто любит ее! Кто с самого начала стремился к ней… Вот как Юрий! Но я не люблю эту специальность, хоть мне и нравится ощущать себя… ощущать свою принадлежность к… видеть себя частицей какого-то огромного механизма, который делает великое дело… Это хорошо! Прекрасно! Но вся беда в другом… Знаешь, в чем? Я знаю, что способен на большее. Может, во мне дремлет сила, которая в один прекрасный момент выявится, и я пойму: вот оно!.. Вот оно, мое!.. Пришло!.. Антон Петрович, а? В институт мне надо какой-нибудь!..
— Тебе надо развеяться, старик. Выпей пока, а там посмотрим… Давай. За твои будущие успехи. И за мои.
Теперь Станислава не нужно было упрашивать. Он быстро выпил, чтобы не прерывать свою речь, чтобы больше ничего не отвлекало его, и недопитый стакан — тоже не отвлекал, чтобы Антон Петрович — неплохой, кажется, мужик, понятливый человек, хоты и тоже не очень, кажется, удачливый. Да, но что я хотел сказать? Да!.. Так вот, я считаю, что у каждого свое предназначение в жизни, у каждого своя потребность делать любимое дело… Ведь когда дело любишь, Антон Петрович, разве ты станешь лениться, скучать, страдать?.. Глупости! — Да я смогу горы свернуть, во мне такая сила, что…
— Тебе надо развеяться, старик. Слушай, у меня идея: пошли на танцы!
В самое первое мгновение Станислав недовольно поморщился — Песцов перебил его мысль. Станислав услышал в первое мгновение голос собеседника, но не его слова. Поэтому сказал: