К тому времени, когда Клавдий Сергеевич приблизился к дому, мрачное настроение немного рассеялось, но не настолько, чтобы забыть обиду, которую нанес ему сегодня Станислав. Клавдий Сергеевич решил, что сейчас же, не откладывая в долгий ящик, серьезно поговорит с сыном.
В доме стояла тишина. Матушки нигде не было видно. Клавдий Сергеевич заглянул в комнату мальчишек: оба они валялись и одежде на кроватях и читали. Увидев отца, Юрий приподнялся и сел; Станислав же даже не пошевелился, продолжал лежать, подлец, как ни в чем не бывало. Стараясь сдержать раздражение, снова стеснившее ему грудь, Клавдий Сергеевич процедил:
— Хороши! В одежде — и на койках! Так вас мать учила?
Станислав встал, поправил одеяло, пересел на диван, но ничего не сказал. Юрка продолжал сидеть на краешке постели, смотрел на отца наивными глазами, и вдруг сказал:
— Папа, нам тетя Тамара интересную книгу дала — «Все о футболе».
Вахтомин собрался было накричать на мальчишек, но в последнюю минуту покашлял, глядя себе под ноги, и сказал:
— Все о футболе? Ну и ладно. А с тобой, Станислав, мне поговорить надо. — Вахтомин старался произнести свои слова легким тоном, но у него никогда не получался такой тон, потому что голос у него хрипел и сипел, как у гриппозника.
Станислав отложил в сторону книгу, встал, приблизился к отцу, сказал:
— Вот твой разговор, смотри, — и выпятил распухшую губу. — Тебе мало? Может быть, теперь в глаз поговоришь?
— Ну, извини, не сдержался, — миролюбиво сказал Вахтомин. — Разве ты не назвал меня негодяем?
— Беру свои слова обратно, — Станислав сделал разворот на сто восемьдесят градусов и сел на диван. — Говорить нам с тобой не о чем.
— Нет, есть о чем! — Если в первую минуту Вахтомин и испытал нечто вроде угрызений совести, увидев разбитую губу сына, то после его слов, в который раз за день налившись злостью и снова вспомнив о своем отце, взвился на дыбы: — Ты мне не перечь, Стаська, хуже будет!
— Убьешь, что ли? — насмешливо бросил тот. — Хуже еще что может быть?
— Из дома выгоню, как собаку! — окончательно вспылил Вахтомин.
— Пап, не надо! — Юрка готов был заплакать.
— Воспитал на свою шею дармоеда! — кричал Клавдий Сергеевич. — У всех дети как дети, а этот…
— Я могу и сам уйти, — Станислав встал. — А ты женись, папочка, — усмехнулся он. — Может быть, Тамара Акимовна тебя и воспитает, хоть я сильно сомне…
— Чего ты мелешь, сопляк!
— …ваюсь. Скорее всего, получится наоборот. Бедная Тамара Акимовна. Хорошая женщина.
Вахтомин потерял дар речи. Он молча и зло смотрел на старшего сына, но ничего не мог сказать ему. Откуда взялись у этого мальчишки такие гладкие слова? Где он их нахватался? И ведь не боится! Ведь ни на грош не боится отца! Клавдием Сергеевичем овладела беспомощность. Сын вырос и вышел из-под его влияния.
И случилось это сегодня.
Вахтомин продолжал смотреть на Станислава угрожающими щелочками глаз. Потом повернулся и вышел, с силой хлопнув дверью. Со стены посыпалась штукатурка. Клавдий Сергеевич вышел в сени, хлопнул еще одной дверью — задрожали стены. Вахтомин шагнул на крыльцо — и грохот третьей двери растревожил соседских собак, они залились лаем.
Клавдий Сергеевич, очутившись на улице, отправился, куда глаза глядят. А глядели глаза в сторону реки, по которой плыли неясные огоньки, — наверное, шел катер; одни огоньки плыли, другие были неподвижны — огни села, отраженные в воде. Клавдии Сергеевич спустился к реке, взошел на мостки и сел там, обхватив колени руками. Он сидел неподвижно, смотрел в воду и старался ни о чем не думать. Все его чувства и ощущения были скованы. Это было состояние прострации — но сам Вахтомин не мог бы дать ему точное определение. Он смотрел в воду — и видел воду, хоть и не сознавал, что это вода. Он видел в воде отражение огней и не думал о том, откуда они взялись.
Клавдий Сергеевич потерял власть над Станиславом, и уже ничто не может вернуть эту власть.
Вахтомин никому не светил и не поддерживал энергию светильника. Он работал на современном комбинате, начальствовал, принимал участие в общественной жизни, но внутренне был очень далек от всего этого. Он говорил то, что следовало говорить, а следовало говорить то, чего требовали от него другие. Он приспособился к сегодняшнему дню, но если бы вдруг каким-то чудом вернулся вчерашний день, Клавдий Сергеевич сумел бы быстро приспособиться и к нему. Вахтомин считал себя беспартийным большевиком, и это выглядело так, как если бы первобытный человек натянул на себя шляпу и галстук. Членство в месткоме давало Клавдию Вахтомину приятную для него возможность совать свой нос в чужие дела, или выступать на собраниях с демагогическими заявлениями.