Клавдий Сергеевич переменил позу, но продолжал сидеть и смотреть на черную воду, на золотые огни, отраженные в ней. Оцепенение постепенно уходило, уступало место мрачным думам о смысле жизни — той жизни, в которой нет ни одного человека, могущего понять Вахтомина; той жизни, в которой даже матушка стояла где-то далеко в стороне от сына: никогда не противилась всем его начинаниям, но и не поддерживала их, не помогала ни в чем, если дело, которым был занят Клавдий Сергеевич, ее нисколько не касалось.
Сблизившись с Тамарой Акимовной, Клавдий Сергеевич обрадованно решил, что вот теперь-то рядом с ним будет человек, который, кажется, разделит его интересы и во всем будет слушаться его. Но Тамара Акимовна показала, что она не безголосая певунья, а самостоятельный человек, который имеет свои мысли, свои убеждения и наклонности.
Вышла луна, осветила все вокруг, новые блики заскользили по медленной воде; ночь помолодела, похорошела; село на противоположной стороне реки выступило из темноты, побежало к реке ровными рядами домов и деревьев; стали видны группки людей, возвращающихся из кино; где-то звонкие девичьи голоса выводили частушки, задорные и насмешливые.
Клавдий Сергеевич задумчиво смотрел в воду, смотрел на игру бликов, и увидел он вдруг в этой игре лицо покойной Александры Сергеевны, которая, собственно говоря, так и не успела пожить в покое и мире семьи, где глава и капли в рот не берет, не то чтобы пить запоями; Александра Сергеевна тихо отошла в другой мир, и он, Клавдий Сергеевич Вахтомин, изверг и свинья. И когда пил, был свинья, и когда бросил, остался ею. Прости, Шурочка, и давай начнем жить сызнова, без взаимных оскорблений, без скандалов, без слез…
Однажды Александра Сергеевна сказала ему: «Когда ты пил, у тебя характер был помягче, чем теперь», на что Вахтомин ответил: «Отчего же ему, характеру, быть хуже, когда душа горит сухим огнем, в глазах черти прыгают корявые, организм дрожит весь и похмелиться требует, в кармане же ни гроша. В таких случаях кто может спасти? Только ты и можешь…» Александра недоверчиво покачала головой, но больше ничего говорить не стала, сжалась как-то вся, ушла в себя…
В далекой Исфаре, где Вахтомин познакомился с Александрой, он не предполагал, что когда-нибудь переберется в Россию. Но они приехали сюда и начали жить новой деревенской жизнью, в которой уже не было ни бело-розовых урюковых садов, ни ярких таджикских базаров, ни горячих лепешек с маком и без, которые он так любил в детстве, ни быстрой горной реки, в которой водились стремительные маринки и зубастые бычки, запросто перегрызающие леску, если вовремя не проверишь закидушку, поленишься, заснешь. Вахтомины небольшим семейством жили в Исфаре: отец, мать и Клавдий. Незадолго до начала войны родители вернулись на родину в Вахтомино, а Клавдий остался. Работал на консервном заводике, где лаборанткой трудилась замечательная Сашенька — голубоглазая и тонкая.
Они поженились, через два года перебрались в Ленинабад, где Клавдий Сергеевич и столкнулся с деревообработкой. Потом началась война, но Вахтомина в армию не взяли, признав у него плоскостопие и врожденный порок сердца (о котором он не знал и в который не верит по сей день).
Новая профессия привлекла Клавдия Сергеевича. Он начал дневать и ночевать на фабрике, не замечая, что жена все реже и реже смеется его шуткам, рассеянно слушает его рассказы о работе, о фабричных делах, о людях, с которыми он трудился рядом.
Но потом он заметил это.
— Что случилось, Шурочка?
— Ничего. Скучно.
— Давай патефон купим?
Она вздохнула:
— У нас детей нет, Клавдий.
Он коротко хмыкнул:
— А вот здесь я не виноват, Александра Сергеевна. Детей нет! А ты постарайся.
На балконе квартиры жена завела канареек, которые веселили их по утрам; но, в общем-то, жизнь текла однообразно, и бедная Шурочка улыбалась все реже и реже. Она завела кошку, которая съела канареек (Вахтомин однажды оставил дверцу открытой). Александра Сергеевна плакала навзрыд, не пошла на другой день на работу, но вскоре успокоилась и повеселела.