Пять пятнадцать вечера. Взвод Шоумена добрался до здания совета, разгрузился и выехал обратно на КАП. На «Хищниках» было тихо. На «Плутоне» было тихо. На КАПах было тихо. На ПОБ было тихо.
— Все идет хорошо, — сказал Козларич, когда вся война, казалось, прекратилась, сменилась безмолвием.
Пять шестнадцать.
Стекло гнется.
Пять семнадцать.
Гнется.
Пять восемнадцать.
Гнется.
Пять девятнадцать.
Трах.
Звук был крохотный. Стены чуть дрогнули. Никто, казалось, ничего не почувствовал, кроме Козларича.
— Черт, — сказал он.
Через несколько секунд — чей-то крик по рации. Одна машина подбита. Два медицинских вертолета нужны немедленно. Срочно требуется поддержка с воздуха. На мгновение в эфир вышел Рикки Тейлор, командир первой роты, — только чтобы сказать: «Неважные дела, сэр». После этого он пропал. Камера слежения на аэростате повернулась и нашла самый новый на этот момент войны столб дыма, а под ним взвод Нейта Шоумена, и внезапно все стекла в мире начали лопаться, потому что не должны они были даже здесь находиться сейчас, вот в чем дело. Они должны были сопровождать колонны грузовиков в Западном Ираке. Они должны были отправиться домой через двенадцать месяцев после приезда сюда. Они должны были находиться на ПОБ, собирать вещи, чтобы уехать с войны, которой по идее никакая «большая волна» даже не должна была потребоваться, — а вместо всего этого они бежали сейчас к подбитому «хамви», и теперь уже по рации уже слышна была стрельба, и теперь уже в здании непосредственно за зданием местного совета видны были вспышки, и теперь они торопливо втиснулись в свои собственные «хамви», и теперь они быстро двинулись к КАП Каджимат, и теперь в командном пункте зазвонил телефон, это был Рикки Тейлор, и кто-то передал трубку Козларичу.
— Привет, Рикки, — сказал он.
Некоторое время послушал.
— Так, — сказал он.
— Понял, — сказал он.
— Все ясно, друг. Держитесь там. Я на связи, — сказал он.
— Спасибо, — сказал он и дал отбой.
— Что там у них, сэр? — спросил Каммингз.
— Двое убитых, — ответил он.
Его глаза наполнились слезами.
Он опустил голову.
Постоял так какое-то время, руки на бедрах, глаза смотрят в пол, и, когда он наконец смог их поднять и продолжить войну, первое, что он сделал, — это запросил летчиков о том, чтобы в дом около здания совета, откуда велся огонь, была послана самая большая бомба, какая имелась на тот момент, — не снаряд с вертолета, а управляемая бомба, переносимая под брюхом реактивного самолета. После чего оставалось только ждать.
По рации сообщили первый из двух солдатских номеров в боевом списке:
— Бэ-семь-шесть-один-девять.
Палец стал перемещаться по списку, пока не дошел до номера В7619, рядом с которым значилось: Даррел Беннет. И тут голову опустили многие: Беннета любили все.
Сообщили второй номер.
— Эм-семь-семь-два-два.
Палец опять двинулся по списку и остановился у имени: Патрик Миллер.
— Это новый, из пополнения, — сказал кто-то, и все вспомнили солдата, прибывшего в тот же день в сентябре, когда батальон посетил генерал Петреус и погиб Джошуа Ривз, — бывшего студента-медика, который пошел в армию, потому что кончились деньги, того, чья улыбка, казалось, освещала всю комнату.
Пришли подробности.
В этом «хамви» ехало пятеро солдат. СФЗ рассек тело одного из них — у него началось внутреннее кровотечение; другому оторвало кисть руки; третьему — руку; Беннету оторвало обе ноги; Миллеру разорвало рот, выбило зубы, раздробило челюсть.
Сирена тревоги: Рустамия подверглась очередной ракетной атаке. Отчаянный звонок от мистера Тимими: «Он говорит, у него угнали машину», — сообщил переводчик. Рев низко летящего реактивного самолета, а затем — приятная картина на видеомониторе: стремительно распускающийся черный цветок, где-то внутри которого находилось здание.
— Скатертью дорожка к семидесяти двум девственницам, — проговорил Козларич под хлопки и одобрительные возгласы своих солдат, тоже девственников до недавних пор, а затем они занялись планированием самой последней своей операции в самый последний свой полный день боевых действий — операции по доставке на ПОБ тел двух погибших солдат.